Я думала, невестка стыдится своих родителей, а дело оказалось совсем в другом

— Мам, ты опять на Дину намекаешь? — Дмитрий отложил вилку, и его брови сдвинулись в складке нетерпения.  

— А разве не странно? — не выдержала я. — Вы женаты два года, а я ни разу не видела ее родителей! Даже на свадьбе их не было. Ты сам не задавался вопросом?  

Сын вздохнул, проводя рукой по коротко остриженным волосам:  

— Она объяснила… У них дела.  

— Дела? — сказала я, собирая тарелки. — Или ей стыдно? Может, они… не такие, как мы?  

Дмитрий резко встал:  

— Хватит, мама. Хватит выдумывать.  

Он ушел, хлопнув дверью, а я осталась на кухне, чувствуя, как гложет обида. Дина — добрая, работящая, но ее молчание о родных будто шип в сердце. «Стыдится», — шептала я, глядя в окно, где невестка возвращалась с работы. Она казалась такой хрупкой.  

На следующее утро, заваривая чай, я услышала, как Дина разговаривает по телефону в гостиной. Голос ее был тихим:  

— Папа, ты должен согласиться на операцию… Деньги я найду. Не говори маме, она не выдержит…  

Сердце екнуло. Я замерла у двери, случайная свидетельница.  

— Диночка? — позвала я, когда она положила трубку.  

Она вздрогнула, быстро вытирая ладонью щеку.  

— Всё в порядке? — спросила я осторожно.  

Она кивнула, но глаза выдавали панику. В тот момент я поняла: дело не в стыде.  

Вечером я принесла в их комнату свежеприготовленный йогурт. Дина сидела на кровати, перебирая бумаги. Увидев меня, попыталась спрятать папку, но я успела разглядеть медицинские заключения.  

— Расскажи, — села я рядом, положив руку на ее холодные пальцы. — Может, я смогу помочь?  

Она заплакала. Слова лились путано: отец — диабет, осложнения, ноги отнимаются. Мать — сердце, каждый звонок как приговор. Операция отцу срочно нужна, но денег нет. А Дина молчала, боясь обременить Дмитрия, который только начал карьеру. Боялась, что ее начнут жалеть, сочувствовать.  

— Мы семья, — прошептала я, обнимая ее. — Почему не сказала раньше?  

— Не хотела вас расстраивать… Вы и так приняли меня, сироту… — она всхлипнула, и я поняла: слово «сирота» она примеряла на себя, представляя, как хоронит родителей, которых не смогла спасти.  

На следующее утро я принесла старую шкатулку, где хранились бабушкины серьги и сбережения.  

— Это на операцию, — сказала я, кладя ее в руки Дине. — А завтра едем к твоим родителям.  

Она смотрела на меня, не веря, а Дмитрий обнял нас обеих, бормоча:  

— Я же говорил, мама, что ты поймешь…  

Дорога к ее дому заняла шесть часов. Ее отец, худой мужчина с седыми висками, встретил нас на пороге, опираясь на палку. Мать, хрупкая, как Дина, плакала, прижимая дочь к груди.  

За чаем я слушала их истории: о том, как Дина с 15 лет подрабатывала, чтобы оплачивать лекарства, как скрывала от них свои трудности, притворяясь, что «всё хорошо». Как боялась, что наша семья отвернется, узнав об их беде.  

— Простите, — сказала я им, — я думала…  

— Мы знаем, — перебил отец Дины, улыбаясь. — Но вы здесь. И это главное.  

Возвращаясь домой, Дина спала, уткнувшись в плечо Дмитрия. Я смотрела на нее и думала: как легко осудить, не зная, какая битва идет в чужой душе. И как важно вовремя отложить собственные догадки, чтобы просто спросить: «Чем я могу помочь?»  

Теперь по воскресеньям мы звоним ее родителям вместе.