Единственной, кто навещал свекровь в больнице, оказалась её «непутевая невестка»

Всегда знала, что свекровь меня недолюбливает. Первый раз мы встретились на кухне ее хрущевки: я в рваных джинсах и с фиолетовыми волосами, она — в крахмальном фартуке, с ложкой теста в руке. «И это твой выбор?» — бросила она Ивану, даже не кивнув мне. Муж улыбнулся: «Мама, она художница». — «Вижу, вижу», — ответила она, окинув меня взглядом.  

За пять лет ничего не изменилось. Каждый визит начинался с упреков. «Почему Иван похудел? Ты даже борщ не варишь!» — она тыкала вилкой в магазинные пельмени на тарелке. Я молчала, глядя, как муж ковыряет узор на скатерти. Однажды после ее ухода он пробормотал: «Она просто переживает». Я спросила: «А ты?» Он ушел курить на балкон.  

Когда она упала, соседи нашли ее через два дня. Я до сих пор помню запах ее квартиры — затхлость лекарств, пыль на рамке с фото Ивана-первоклассника. В больнице она лежала, как сломанная кукла, но даже тогда не сдалась.  

— Зачем пришла? — голос хриплый, но все тот же, как на том злополучном ужине, когда она вылила мой суп в раковину. «Собачий корм», — объяснила тогда.  
— Чай принесла. Ваш, с бергамотом.  

Она отпила, сморщилась:  
— Холодный.  
— Сейчас подогрею.  

На вторую ночь, меняя ей подгузник, я случайно задела гипс. Она вцепилась мне в руку:  
— Ты специально?  
— Нет.  
— Небось рада, что я здесь.  
— Нет.  

Но на четвертый день, когда я принесла ее любимый творог с изюмом, она ковыряла его вилкой и вдруг сказала:  

— Иван в детстве терпеть не мог изюм. Выковыривал, прятал под стол.  

Я рассмеялась. Неожиданно. Громко. Она вздрогнула, потом медленно подняла на меня глаза:  

— Ты смеешься?  

— Он до сих пор так делает.  

Тишина. Потом хриплый звук, похожий на кашель. Только через мгновение я поняла — это смех.  

Неделю я практически жила в больнице. Утром готовила и привозила манку — «как для Ивана в детстве», вечером мыла ее седые волосы. У её дочки времени на «проведать» не нашлось, сын (мой муж) работал до ночи. Однажды, вытирая спину влажным полотенцем, увидела шрам над лопаткой.  

— Откуда?  

— От мужа. — Она сморщилась, будто съела лимонную кислоту. — Пьяный, ножом задел.  

Я замерла. Она никогда не говорила об отце Ивана.  

— Почему не ушли?  

— Куда? — она резко дернула халат. — Детей двое, зарплата — три рубля.  

В день выписки она схватила меня за рукав:  

— Ключи от кладовки... Там банки с вареньем. Возьми.  

— Не надо.  

— Все равно Ивану не понравится. — Она сунула ключ и какой-то конверт в карман моей куртки. — Ты... не бросай его.  

В такси я развернула смятый конверт. На обороте — «Спасибо» поверх старой надписи «На такси». Внутри 500 рублей. 

Теперь она звонит каждый вторник. «Кран подтекает!» — кричит в трубку. Но когда я приезжаю, кран исправен, зато на столе — тарелка с моими любимыми сырниками. «Иван сказал», — бурчит она, глядя в окно.  

Я ем. Она молчит. Мы обе знаем: это ее способ сказать то, что не выговорить. А я научилась слушать тишину.