– Мама сказала, что так надо! – муж подал в суд на раздел имущества по настоянию свекрови

Муж застыл в прихожей с виноватым лицом. 

— Наташ, это не моя идея… 

— Твоя мама решила, что ты подашь в суд? Заберешь мою квартиру, которую я нашла, купила и обустраивала, пока ты писал свою диссертацию? 

— Но это наше общее имущество! 

Я рассмеялась. Звук вышел резким. 

— Общее? А когда я по ночам работала, чтобы заплатить за ремонт, это было общим подвигом? Когда мы ели одну гречку две недели, потому что все уходило на ипотеку, ты делил со мной не только тарелку, но и счет? 

Алексей опустил взгляд. 

— Ты же знаешь, у меня был сложный период, творческий кризис… 

— Кризис или удобная позиция? Три года, Алексей! Три года твоего кризиса и моей беготни! 

Я отвернулась к окну. 

Все началось с ее «мимолетного» визита. Свекровь внезапно решила, что ее квартира стала слишком темной и сырой. Ее визиты участились: с чаепитий по воскресеньям она плавно перетекла на недельные, а затем и месячные гастроли. Моя жизнь превратилась в непрерывный спектакль, где я играла вторую скрипку в собственном доме. 

— Алешенька всегда любил, когда я котлеты по-киевски делаю, — заявляла она, бесцеремонно занимая мою кухню. 

— Алешенька уже взрослый мужчина и вполне может сказать, что хочет он, а не его мама, — огрызалась я. 

— Ой, какая нервная! Непорядок. Мужчине нужна уютная гавань, а не бури. 

Бури. Да, я стала бурной. Кто бы устоял, когда твое личное пространство методично стирают ластиком под названием «мама сказала»? 

Последней каплей стала не ее еда и не комментарии. Нет. Это было утро, когда я не нашла свою зубную щетку. Ее старую, пластмассовую сиротку я обнаружила в моем стакане, а мою дорогую, электрическую – в мусорном ведре под раковиной. 

— Это что такое? – прошипела я, тыча пальцем в ведро. 

— Мама говорит, эти штуки вредят эмали, — невозмутимо ответил Алексей, заваривая кофе. 

— И что, мы теперь будем выбрасывать все, что не одобрено министерством здравоохранения Валентины Викторовны? 

— Не драматизируй. Купишь обычную. 

В то утро я сказала: «Или она уезжает, или уезжаю я». Он промолчал. А вечером я не смогла открыть дверь своим ключом. Замки поменяли. 

Дверь открыл он. Бледный. 

— Наташ, это мама… Она боится, что ты выгонишь ее ночью… 

— Я и выгоню! Немедленно! Это мой дом! 

— Не совсем, — он прошептал это, боясь собственных слов. — Мы подали заявление. На раздел. Мама говорит, я имею право на долю. 

Мир накренился, поплыл. Я схватилась за косяк. 

— Ты… подал на меня в суд? 

— Нет! Это мама! Она все оформила! 

Я не стала спорить. Развернулась и ушла. К адвокату. 

Суд был коротким и предсказуемым. Мои кипы документов, выписки со счетов, договор купли-продажи, где фигурантом была только я – против их слёзных речей о «несправедливости» и «семейном гнездышке». Валентина Викторовна рыдала на весь зал, изображая из себя изгнанную королеву-мать. Судья смотрел на нее с ледяным терпением. 

— Иск отклоняется, — прозвучал приговор. — Квартира – добрачная собственность. 

Ее вопль был похож на сирену. Алексей стоял рядом, маленький и жалкий, и не смотрел на меня. 

Он догнал меня в коридоре. 

— Наташ, прости… Я не думал, что так получится… 

— Мама думала за тебя, — отрезала я. — Тебе сорок лет, Алексей. Когда ты начнешь думать сам? 

— Я всё исправлю! Я люблю тебя! 

Я посмотрела на него, пытаясь найти того человека, за которого вышла замуж. Но его не было. 

— Любви не осталось. Ее затоптали вашими общими усилиями. Прощай. 

Вернувшись, я первым делом выбросила тот самый стакан для зубных щеток. Затем включила свою музыку, громко, и начала переставлять мебель. Расставлять всё по-своему. Наводить свои порядки. Создавать свой мир. Заново.