Надо маму побаловать, — сказал муж, а я не стала уточнять чью

Моя мама живет в трехстах километрах от нас. После смерти отца она редко звонит, будто боится побеспокоить. Свекровь же — в двадцати минутах ходьбы. Она звонит пять раз в день, чтобы спросить, как варить рис, или сообщить, что по телевизору опять «страшные новости». Муж говорит, что она просто одинока. Я киваю, но внутри злюсь: почему его сочувствие не распространяется на мою мать, которая одна в пустой квартире?  

В субботу утром муж положил руку на мой лоб, пока я пыталась досмотреть сон.  

— Надо маму побаловать. Думаю, свозим ее в ресторан.  

Я улыбнулась, еще не открывая глаз. Мама последний раз была в кафе лет пять назад. Ее старенькое платье с рюшами висело в шкафу — купила на юбилей соседки, но так и не надела. Прикидывала, какое блюдо выбрать для нее: она не ест острое, боится экспериментов.  

— Твой костюм нужно отпарить, — добавил муж, вставая.  

Мое тело напряглось раньше, чем мозг. «Твой» — значит, его мама. Всегда «мама» — это она. Моя остается без местоимения, как будто временный персонаж.  

— Хорошая идея, — сказала я вместо того, чтобы спросить, почему мы ни разу не свозили в кафе мою мать.  

Свекровь принарядилась: тушь на ресницах клочьями, розовый пиджак поверх блузки с леопардовым принтом. В ресторане она потребовала стол у окна, хотя мы бронировали другой. Официант терпеливо переставил приборы.  

— Мне бы шампанского! — объявила она, будто отмечала победу.  

Я смотрела, как муж улыбается ее шуткам про «молодость в СССР», и думала о том, что моя мама в это время разогревает вчерашнюю картошку.

Она бы сказала: «Не тратьтесь на меня», даже если бы мечтала о выходе в свет.  

Когда свекровь ушла в туалет, я наклонилась к мужу:  

— Может, в следующий раз свозим мою маму?  

Он нахмурился, как будто я предложила поехать в тропики посреди рабочего дня.  

— Твоя мама не любит рестораны.  

Он был прав. Но дело было не в ресторанах.  

Вечером я позвонила маме. Она рассказывала о новом узоре на коврике, связанном из остатков пряжи. Голос ее звучал ровно, но я знала: если бы я предложила приехать, она заплакала бы от счастья.  

— Приезжай к нам, — вырвалось у меня.  

— Ой, нет, неудобно. Вы занятые.  

На следующий день муж снова заговорил о «баловании». Свекровь намекнула, что мечтает о новом пледе. Он тут же предложил поехать в торговый центр.  

— Я куплю, — сказала я, глядя на список продуктов.  

— Нет, выберем вместе. Ей важно внимание.  

Мы потратили два часа на выбор между клетчатым и голубым пледом. Свекровь примерила оба, кокетливо спрашивая у продавца: «Как думаете, в моем возрасте яркое можно?»  

В пятницу муж задержался на работе. Я села в машину и поехала без предупреждения. Мама открыла дверь, держа в руке спицы.  

— Ты что здесь? — испуганно выдохнула она.  

Я увезла ее в ближайшее кафе — уютную забегаловку с пластиковыми столиками. Она ковыряла ложкой в капучино, повторяя: «Зачем тратишься?» Но когда кусочек торта «Прага» растаял у нее во рту, она закрыла глаза:  

— Как в детстве.  

Мы молчали весь обратный путь. Она гладила сиденье, будто боялась оставить след. У подъезда я сунула ей в сумку сверток: тот голубой плед.  

— Зачем? У меня же есть…  

— Просто так.  

Она кивнула, быстро вытерла ладонью глаза.  

Теперь я покупаю два подарка. Один — свекрови, которая громко радуется. Второй — отправляю почтой, подписывая: «Просто так».