Невестке понравилось проводить время на нашей даче, ничего при этом не делать и отдыхать от детей

Дача наша — не курорт. Грядки, яблони, баня раз в неделю, если дождик не зарядит. А невестка наша, Верочка, видимо, решила, что попала в санаторий «Барвиха». Приезжает с мужем и внучатами, мило улыбается: 

— Ох, как тут у вас воздух-то хорош! Прямо силы восстанавливаю! 

Силы. Восстанавливала она их, растянувшись в гамаке с книжкой, пока я с внуками клубнику полола, а муж с сыном дрова кололи. Первый раз — ну ладно, устала, бывает. Второй — уже насторожилась. А на третий визит, глядя, как она «восстанавливается», наблюдая за моей возней с кастрюлями на обед, а потом снова исчезая в гамаке под предлогом «головной боли», во мне что-то щелкнуло. Холодное, тихое, справедливое. 

Заметила я кое-что. Верочка, оказывается, тайком покуривала. Выбиралась за старый сарайчик, где хранился дедовский запас махорки для окуривания деревьев и всякий хлам. Место пыльное, паутинное, забытое богом. Идеальное. 

В то утро Вера, как обычно, после завтрака потянулась к гамаку, сладко зевнув: 

— Ой, мам, голова что-то кружится… Полежу чуток, пока дети с папой у ручья. 

Я улыбнулась ей. 

— Конечно, Верочка, полежи. Отдыхай. Только вот… — сделала я озабоченное лицо. — Беда приключилась. В сарайчике за печкой, помнишь, там старый табак деда лежит? Так мыши, проклятые, мешок прогрызли! Табак рассыпался, перемешался с трухой, паутиной, бог знает чем. А он мне завтра срочно нужен, яблони обрабатывать. Мужики на сенокос ушли, вернутся поздно. Не поможешь ли? Часок работы, не больше. 

Лицо у Веры вытянулось. Гамак, книга, безмятежность — все рухнуло. 

— Мешок? Труха? Паутина? — она попыталась изобразить слабость. — Ой, мам, я не знаю… Голова… 

— Да ерунда! — бодро перебила я. — Свежий воздух, движение — лучшая терапия от головокружения! Иди, милая, прочистишь сарайчик, табак аккуратненько соберешь в новый мешок. Старый выбросишь. И место полезное освободишь. А я тут с обедом покручусь. 

Безвыходность ситуации и мой непоколебимо-доброжелательный тон сделали свое дело. Вера, кряхтя, поплелась к сараю. Я наблюдала из окна кухни. Видела, как она открывает дверь и морщится от облака пыли. Видела, как осторожно смахивает паутину с лица. Видела, как копошится там в полумраке, согнувшись в три погибели. 

Работа была не смертельная, но противная: пыль, сор, липкая паутина, острый запах старого табака, смешанный с мышиным... Ровно то, что нужно. 

Через два часа она появилась на крыльце. Волосы в пыли, на лбу сажа, на новенькой футболке — разводы. В руках — аккуратно перевязанный мешок с табаком. Дышала она тяжело, но не от усталости, а от сдержанной ярости. 

— Вот, мам… — процедила она, ставя мешок. — Готово. 

— Ой, спасибо тебе, родная! — воскликнула я с неподдельной теплотой. — Настоящая помощница! Прямо гора с плеч. Беги быстрей умойся, отдохни теперь заслуженно! Как голова? 

— Голова… — она глотнула воздух, явно борясь с желанием сказать что-то непечатное. — …прошла. Совсем. 

— Вот и отлично! — радостно заключила я. — Движение — лучшее лекарство. Иди, иди, гамак тебя ждет. 

Она пошла к гамаку, но походка была уже не прежняя, расслабленная. Она шла, как солдат после караула. И когда через полчаса раздался визг внуков, Вера неожиданно вскочила и пошла к ним. Быстро, почти бегом. Без вздохов и жалоб на мигрень. 

Я мешала суп, поглядывая в окно на играющих с мамой детей. Урок, думается, пошел впрок. А старый сарайчик, с его пыльным табаком, оказался полезнее всяких разговоров. Теперь главное — чтобы мыши снова не пошалили. Мало ли.