– Он меня объедает, полхолодильника опустошил, – пожаловалась свекровь, когда муж стал заходить к ней на ужин

— Опять у нее был? — Я не поворачивалась, слыша, как открылась дверь. 

— Опять, — Максим швырнул ключи на тумбу. — К маме нельзя теперь? 

— Конечно можно! Только почему после каждого «можно» в кошельке дыра? Тысяч в десять? А то и больше? 

— Холодильник сломался. 

— А наша ипотека? Платеж через три дня! 

— Разберемся, — вздохнул он. — Не раздувай. 

Пять лет брака, а все по кругу: визит к Валентине Петровне — и вот он, вечный шторм. 

Поначалу казалось, свекровь добра. Улыбалась, комплименты сыпала. Но стоило им остаться наедине... 

— Максюша, забыл ты мать, — слышала я как-то из кухни ее обиженный шепот. — Раз в месяц наведаешься — и ладно. 

— Работа, мам, семья... 

— Семья... — многозначительный вздох. — Лиза, конечно, хорошая, но... 

— Что «но»? — Максим напрягся. 

— Да ничего. Просто балует себя. Новое пальто, сапоги... А ипотека? Я в ее годы одно пальто десять лет носила! 

И так всегда. То намек на мою «расточительность», то жалоба на здоровье, то зависть к соседке на море. Рука Максима сама тянулась к кошельку.

Терпение лопнуло в тот вечер, когда он отнес ей отложенные на кредит деньги. 

— Восемь тысяч нужно! Где они? — кричала на него. 

— Зарплата скоро. Одолжим... 

— Где деньги, Максим? — Спокойствие было ледяным. 

Молчание.

— Маме опять? — покачала головой. — На шубу? На бриллианты? 

— Стиралка сломалась! — огрызнулся он. 

— У твоей матери пенсия — больше моей зарплаты, когда я работала! Три комнаты, золото! А мы? — Голос сорвался. 

Плач дочки из комнаты прервал спор. Ушла к Маше.

Вернулась — он сидел за столом, хмурый. 

— А ужин где? — спросил недовольно.

Последняя капля. Выпрямилась: 

— Там, куда ты деньги носил. Там тебя и накормят. 

— Что? — уставился он. 

— Что слышал. Принес домой — съел. До следующего «приноса» — свежий воздух. Мои декретные — только на меня и дочь. Иди к маме, раз она так любит. 

— И пойду! — багровея, вскочил он. — Голодным не оставит! 

— Отлично, — кивнула. — Только продукты приноси. Маше кушать нужно.

Он приходил поздно. Я знала — ел у нее. На шестой день зазвонил телефон. 

— Лиза? — Голос свекрови резал ухо. — Почему мужа не кормишь? Он у меня полхолодильника опустошает! 

Еле сдержала усмешку. Ага. Деньги брать может, а кормить — нет. 

— Буду кормить, когда деньги начнет приносить, — спокойно ответила. — А раз вы половину его дохода получаете — по справедливости, кормите и вы. 

— Меркантильная! — взвизгнула она. 

— Зато вы — нет, — парировала. — Вот и кормите. Или вам от него только деньги нужны? 

Бросила трубку. 

Вечером Максим пришел рано. Вид — побитый пес. 

— Выгнала, — пробормотал, заходя на кухню. — Сказала, не для того родила, чтоб я у нее последний кусок отбирал. 

Молча поставила ему ужин. Он уставился на еду, потом на меня:

— Спасибо. Не думал... что так. 

— А чего ждал? — села напротив. 

Он ел медленно, думая. 

— Я правда верил, ей трудно... — наконец выдохнул он. 

— Твоей матери нужен не сын, — мягко сказала я. — А кошелек. И контроль над твоей жизнью. 

Прошло время. Маша подросла. Я вышла на работу. Финансы наладились. Главное — изменился Максим. Пелена упала. Он стал бережливее, реже навещал мать, предпочитая нас. 

Валентина Петровна звонила со слезами. Он был тверд: 

— Мама, реальная помощь — всегда пожалуйста. Починить, отвезти. Денег — нет. У меня семья. 

Однажды вечером он сказал: 
— Ты была права. Она играла мной годами. «Жена придет-уйдет, мать одна». «Все бабы меркантильные». А я верил. 

— Почему? — спросила тихо. 

— Хотел верить, — он смотрел в окно. — Что она любит меня просто так. Безусловно. Как мать... должна. 

— Не все одинаковы. У нее... своя любовь.

— Теперь понимаю, — кивнул он. — Она не стала «любить», когда перестал быть банкоматом. 

Спустя год свекровь смирилась. Больше не клянчит, начала интересоваться внучкой. Не то чтобы мы стали подругами, но былая ядовитость ушла.