С некоторых пор свекровь стала считать мои траты на маникюр и парикмахера, а потом возмутилась, как это дорого

Свекровь всегда была женщиной тактичной, но в последнее время что-то изменилось. Она стала задерживать взгляд на моих ногтях, изучать стрижку, а потом, будто невзначай, спрашивать: «Сколько нынче берут за такой маникюр?» Сначала я отшучивалась. Но однажды она вошла в кухню с блокнотом, где аккуратным почерком были выписаны мои «ежемесячные траты на красоту».  

— Ты посмотри, Света, — она показала столбик цифр, — за год набегает сумма, которой хватило бы на ремонт кухни!  

Я замерла с чашкой в руке. Но обжигал не кофе, а обида. Раньше мы с ней находили общий язык: она учила меня печь ее фирменный манник, я показывала, как пользоваться видеозвонками. А теперь — будто стена.  

— Мама, это мои деньги, — осторожно начала я.  

— Твои? — она подняла бровь. — А чей хлеб ест мой сын?  

Николай, мой муж, никогда не упрекал меня в расходах. Мы оба работали, делили счета пополам, и мой «маникюрный бюджет» не касался его зарплаты. Но объяснить это свекрови, чья юность пришлась на девяностые, было сложно. Для нее траты на себя казались преступной роскошью.  

— Я не прошу вас понимать, — сказала я. — Но это мой выбор.  

Она нахмурилась, закрыла блокнот и ушла. В тот вечер я долго смотрела в зеркало, размышляя: почему ее слова ранили? Может, потому, что в них была тень правды?  

Но нет. Я вспомнила, как после родов, измученная бессонными ночами, впервые за полгода выбралась в салон. Как парикмахер, обрезая секущиеся концы, шутила: «Теперь хоть на человека станешь похожа!» Это был не каприз — способ напомнить себе: я живу, а не существую.  

Конфликт грянул через неделю. Свекровь застала меня с новым лаком — глубоким бордовым, как вино.  

— Опять деньги на ветер! — вырвалось у нее. — Ты же мать! Должна думать о ребенке, а не о ногтях!  

Я опустила сына в манеж, подошла к окну, собираясь с мыслями. Солнечный луч упал на фотографию в рамке: там я, Николай и маленький Егор — все улыбаемся.  

— Знаете, мама, — начала я, оборачиваясь, — когда я была беременна, гинеколог сказала: «Если не будете спать и есть нормально, не выносите».

 я добавила себе правило: если не буду иногда чувствовать себя женщиной, а не инкубатором, — сойду с ума.  

Свекровь нахмурилась, но не перебила.  

— Да, я трачу на салоны. Но там я отдыхаю. Там меня не дергают каждые пять минут, не просят «проверить горшок» или «сварить суп». Я возвращаюсь обновленной — и могу дать вам всем больше заботы. Разве это плохо?  

Она молчала. 

— В ваше время, наверное, было иначе, — добавила я мягче. — Но сейчас я могу позволить себе немного внимания. Не осуждайте меня за это.  

Свекровь вздохнула, подошла к столу, взяла свой блокнот. Листок с колонками цифр затрещал, превращаясь в комок.  

— Ладно, — буркнула она. — Только вот этот цвет... — она кивнула на мои ногти, — тебе не идет. В следующий раз бери розовый.  

Я рассмеялась от души. Она смущенно улыбнулась в ответ.  

— Розовый так розовый, — согласилась я. — Но в салон вы все равно со мной не пойдете?  

— Что?! — она отпрянула. — У меня свои дела!  

Но в следующую субботу, когда я собиралась уходить, она вдруг протянула мне сверток: домашние пирожки. 

— Парикмахерам тоже, может, перекусить захочется, — пробормотала она.  

В тот день я вернулась с нежно-розовым маникюром. И пирожки, кстати, в салоне разобрали за пять минут.