Свекровь хотела сделать из меня бесплатную прислугу, а в итоге сама ей стала

Мы переехали к свекрови и свёкру через месяц после свадьбы. Дом был просторный, но с первых дней стало понятно: здесь я не хозяйка. Свекровь, Тамара Ивановна, вручила мне список обязанностей: завтрак к восьми, ужин не позже семи, полы мыть каждый день. «Мой сын привык к порядку», — сказала она, будто я была приходящей уборщицей.  

Сначала я пыталась протестовать.  

— Может, разделим дела? — предложила я, когда она в пятый раз поправила вазу на столе после моей уборки.  

— Ты думаешь, я должна это делать? — её голос стал выше. — Я тридцать лет вела этот дом одна. Теперь твоя очередь!  

Всё изменилось, когда к нам переехала свекровь Тамары Ивановны, баба Катя. Ей было восемьдесят три, ходила она медленно, опираясь на палку, но взгляд имела острый, как нож.  

— Комнату мне у окна, — заявила она с порога, тыкая тростью в сторону гостиной. — И чтобы телевизор рядом. По сериалам скучаю.  

Свекровь замерла с подносом в руках. Впервые я увидела, как её щёки покраснели не от гнева, а от растерянности.  

— Мама, тут уже всё распределено… — начала она.  

— Что «распределено»? — перебила баба Катя. — Ты думаешь, я в хлев спать приехала? Переставь мебель, и всё.  

С того дня Тамара Ивановна металась между кухней и требованиями матери. Баба Катя критиковала всё: суп («как помои»), стирку («рубашки жёсткие»), даже порядок развешивания полотенец.  

— Ты же всегда любила аккуратность, — ворчала баба Катя. — А это что? Пыль на карнизе. Лентяйка.  

Свекровь молча брала тряпку.  

Однажды вечером я зашла на кухню за водой и застала её сидящей за столом с закрытыми глазами. Руки, обычно быстрые и цепкие, лежали на коленях, будто чужие.  

— Вам помочь? — спросила я негромко.  

Она вздрогнула, затем махнула рукой:  

— Не надо. Сама справлюсь.  

Но в голосе не было прежней уверенности.  

Через неделю был скандал из-за холодного борща.  

— Ты меня отравой кормишь? — кричала она, стуча кулаком по столу. — Сынок! — она повернулась к моему свёкру, который прятал взгляд в газете. — Ты видишь, как твоя жена со мной обращается?  

Свёкр промычал что-то невнятное и вышел курить на крыльцо.  

— Мама, я разогрею… — начала свекровь, но баба Катя перебила её: 

— Молчи! Лучше бы научилась готовить, чем языком трепать!  

Тамара Ивановна стояла, сжав поднос. Я вдруг заметила, как её плечи ссутулились за эти недели.  

Вечером я застала её в ванной. Она сидела на краю ванны, стирая в тазу бельё бабы Кати. Руки медленно мяли ткань, движения были какие-то безжизненные.  

— Давайте я, — сказала я, неожиданно для себя.  
Она не ответила. Я присела рядом, взяла из таза мокрую кофту. Минуту мы молча терли мыло о ткань.  

— Она всегда была такой, — вдруг произнесла свекровь. Голос звучал глухо, будто из другого помещения. — Даже свекор не выдержал… ушёл, когда мужу было десять.  

Я не знала, что сказать. Вместо меня заговорила она:  

— Думала, когда ты появилась, наконец-то смогу… отдохнуть. — Она горько усмехнулась. — Глупо, да?  

Я вспомнила, как месяц назад злилась на неё, мечтала, чтобы она поняла, каково это. Теперь, глядя на её согнутую спину, я чувствовала не победу, а стыд.  

На следующий день баба Катя потребовала яичницу в семь утра. Свекровь, обычно поднимавшаяся в шесть, проспала — накануне она до полуночи гладила простыни.  

— Доигралась! — кричала баба Катя из своей комнаты. — Хозяйкой себя возомнила!  

Я вошла на кухню, где Тамара Ивановна, бледная, пыталась разбить яйцо.  

— Давайте я, — осторожно взяла я сковороду.  

Она не стала спорить.  

С тех пор мы готовим вместе. Баба Катя всё ещё ворчит, но теперь её замечания достаются нам поровну. Иногда, когда свекровь устаёт, я приношу ей чай в комнату. Теперь я вижу в ней не тюремщика, а другую узницу — ту, что слишком поздно поняла, как тяжёл груз, который она взвалила на других.  

Иногда, глядя на бабу Катю, я ловлю себя на мысли: а что будет, когда придет мой черёд?