Сын услышал, что его папа сомневается в своем отцовстве и называет его «бывшим ребенком»

— Это из-за тебя отец нас оставил! — прошипел Степан. 

Я молчала, сжав зубы до боли. Выкладывать подростку всю подноготную я не стала. Зачем? Грязи хватало и так. 

Все оказалось до примитивности пошлым. 

— Я охладел к тебе, Алина. Встретил другую. Да, моложе. И ждем ребенка. 

Сыну мы объяснили упрощенно: папа полюбил другую и уходит. О том, что у Игоря уже давно была вторая жизнь, я умолчала. Это меняло все. Ведь еще на прошлой неделе мы втроем выбирали Степе курсы для подготовки, и Игорь, мой интеллигентный-преинтеллигентный муж, преподаватель истории, говорил: «Главное — учись, сын, я всегда помогу». А в это время у него под боком уже жила та, с их общим будущим. И он умел смотреть мне в глаза. 

Как это вообще возможно? Мы ведь не в каком-нибудь сериале, где двойная жизнь — это норма. Для меня это был удар ниже пояса. Предательство, на которое я даже намёка не ждала. 

А Степа, не знавший всех тонкостей, искренне считал виноватой меня. Это я перестала следить за собой, погрузилась в рутину работы и кухни, стала неинтересной. Он прямо говорил об этом. В его словах была жестокая логика пятнадцатилетнего: если бы мама старалась, папа бы не ушел. 

Его поведение было отравленной смесью юношеского максимализма, гормонов и невысказанной боли. Любое неловкое слово могло привести к взрыву. 

После развода я словно окаменела. С сыном мы почти не общались. На работе я держалась стойко, не в моих правилах жаловаться. Игорь же появлялся у нас — в моей, доставшейся от бабушки квартире — чтобы забрать оставшиеся вещи. Я не препятствовала. Степа всегда ждал этих визитов. 

— Отец, а когда настройки спиннинга покажешь? — с надеждой спрашивал он. 

В тот день Степа засел в своей комнате, и мы с Игорем, думая, что дома никого нет, начали наш вечный спор. 

— Ты сама во всем виновата! — набросился он. — Никакой теплоты, одна усталость! Я задыхался! 

— А что я должна была делать? Тащу на себе все одна! Твоя мамаша только подливала масла в огонь! 

Я никогда не говорила при Степе о его бабушке, но сейчас сорвалась. 

— Да мама просто видела, что Степка на меня ни капли не похож! — вдруг выпалил Игорь. 

— Думаешь, не твой? Ты это серьезно? 

— А мама в этом уверена! Говорит, твой бывший сын не от тебя. И я теперь тоже смотрю — и сомневаюсь! 

Дверь распахнулась, появился бледный Степан. 

— Чтобы он больше сюда не приходил. Слышишь? Если придет, я его сам вышвырну. Здесь у него ничего нет. Ни семьи, ни вещей. Я все его барахло сегодня же выкину. И денег его нам не надо. Пусть тратит на свою новую дочку.

Я онемела. Это был не тот Степа, что боготворил отца. Для меня предательство уже стало привычным грузом, а для него услышанное стало крушением всего мира. Оказалось, можно быть не просто брошенным сыном, а каким-то «бывшим». И даже бабушка, которую он обожал, в этом сомневалась. 

Его ярость пугала и одновременно согревала. Теперь мы были вместе. Разделенная боль и вправду переносится легче. 

Но я видела, как он страдает. Он устроился раздатчиком листовок, категорически отказавшись от алиментов. Игорь, обрадованный такой экономией, даже не попытался возразить. Видимо, для него Степа и правда стал чужим. 

А я смотрела на сына, сбросившего розовые очки с такой болью, что они разбились, раня осколками, и думала: да, правда горька. Но она сделала его взрослее. Сильнее. Теперь он видел всех без масок.

Знакомые потом рассказали, что у Игоря родилась дочь. 

— Вылитая я! — хвастался он. И добавлял уже про Степку: — Ну, а тот… небось, и не мой вовсе. И вещи мои выкинул. Родной сын так бы не поступил. 

Он был абсолютно уверен в своей правоте. И, кажется, даже не заметил, что потерял не просто вещи, а что-то гораздо более важное. Что-то, что уже никогда не вернуть.