– Тебе надо еще одного родить, иначе муж уйдет, – учила меня мама, которая сама осталась одна с тремя детьми

Мама всегда говорила, что дети — это клей для семьи. Сама она склеивала нас троих после того, как отец ушел к «менее занудной», как он выразился. Я помню ее слезы, вплетенные в наши косички, ее руки, шершавые от бесконечной стирки и уборки, ее усталые глаза, следящие за тем, чтобы мы не голодали. Она вытащила нас одна, выбившись в люди из нищеты. Ее я уважала безмерно. И ее слова для меня были почти законом. 

Когда родился наш с Сережей сын, Андрюшка, счастью не было предела. Но через год, как это часто бывает, начались трения. Работа, быт, недосып, мелкие ссоры. Я, измотанная, пожаловалась маме по телефону. 

— Ничего страшного, дочка, — успокаивала она, но в голосе слышалась знакомая мне тревога. — Просто тебе надо еще одного родить. Иначе муж уйдет. Проверено. 

Меня будто холодной водой окатили. 

— Мам, что ты говоришь? — прошептала я, глядя на спящего Андрюшку в кроватке. — У нас и так сложно. Сережа устает, я еле справляюсь… 

— Вот потому и сложно! — перебила мама, и в ее тоне зазвучала та самая жесткая убежденность, с которой она вела нас через все трудности. — Один ребенок — это не семья, это так… пробник. Мужчине нужно чувствовать ответственность, крепкие узы. А один ребенок — это как будто несерьезно. А с двумя уже сложнее. Они привязываются. И он привязывается. Иначе муж уйдет. Поверь мне, я знаю. 

Ее слова, «я знаю», висели в воздухе тяжелым грузом ее собственной боли. Она знала, как это — остаться одной. Она верила, что третий ребенок станет якорем для отца. Но не стал. Он ушел, когда младшему брату было три месяца. Мамин совет был выкован в горниле ее поражения, ее страха. И теперь она вручала его мне, как амулет от той же беды. 

Я положила трубку, чувствуя странную смесь любви, жалости к маме и растущего возмущения. Разве мой брак должен держаться на детях, как на заложниках? Разве я сама, моя любовь, наши общие планы — это недостаточный «клей»? 

Вечером, когда Сережа пришел с работы, я не выдержала. Андрюшка мирно сопел в своей кроватке, а мы сидели на кухне с чаем. Я рассказала о разговоре с мамой, о ее «рецепте» семейного счастья. Говорила сдавленно, боясь увидеть в его глазах хотя бы тень согласия. 

Сережа слушал, хмурясь. Потом поставил чашку и взял мою руку. 

— Твоя мама, конечно, сильная женщина, — сказал он тихо. — Но она говорит через свою боль. — Он посмотрел мне прямо в глаза. — Я женился на тебе, Вик. Не на потенциальной маме двоих или троих детей. На тебе. Андрюшка — наше чудо, наша радость. Но если мы решим, что он будет единственным — это наше решение. Если решим, что хотим еще — тоже наше. Я здесь не потому, что у меня один ребенок. Я здесь потому, что люблю тебя. И хочу быть с тобой. Дети — это продолжение нашей любви, а не ее гарант или замена. Мне не нужен заложник, чтобы остаться. 

Его слова были тихими, но для меня они прозвучали громче любого маминого предостережения. В них не было гнева на маму, только понимание ее травмы и четкое обозначение наших границ. И главное — в них была я. Не моя репродуктивная функция, а я сама. 

Я расплакалась. От облегчения, от стыда за мимолетную мысль, что мама может быть права, от огромной благодарности за эти простые, честные слова. 

Мама звонила еще пару раз, осторожно намекая на «необходимость» второго. Я научилась мягко, но твердо останавливать ее: 

— Мам, спасибо за заботу. Но у нас с Сережей все хорошо. Мы сами решим, как строить нашу семью. 

Ее вздох в трубке был красноречив. Она не понимала до конца. Ее страх за меня, выросший из ее собственной катастрофы, был сильнее. Но я больше не брала ее боль как руководство к действию. 

Андрюшке сейчас три. Второго ребенка пока нет. Возможно, будет. А возможно, и нет. Но я знаю точно: это решение мы примем вместе с Сережей. Потому что наш брак держится не на детях, а на нас двоих. На любви, уважении и том самом выборе, который мы делаем каждый день — выбирать друг друга. А мамин совет… Он остался горьким напоминанием о том, как страх может искажать даже самую сильную любовь. И о том, что иногда «надо» — это всего лишь эхо чужой, не нашей, боли.