– Ты даже не представляешь, что теряешь, – повторяла свекровь, рассказывая о сочных стейках и томленой баранине

Каждый семейный ужин у свекрови напоминал мне старую пластинку с заезженной мелодией. Та же скатерть в розовых цветах, тот же сервиз с золотой каймой, и конечно — ее рассказы о мясе. Она говорила о нем так, будто это была поэзия: сочные стейки, томленая баранина, котлеты с хрустящей корочкой… 

Слова лились, как бульон из кастрюли, а я сидела, ковыряя вилкой салат из рукколы и нута, и пыталась не смотреть на ее руки — всегда чуть влажные от жира, с коротко подстриженными ногтями, которые она гордо называла «рабочими».  

— Ты просто не умеешь готовить, Леночка, — говорила она в сотый раз, подливая мужу мясную подливу. — Вот мой рецепт говяжьих щек… Мясо должно таять во рту, как конфета. Ты даже не представляешь, что теряешь.  

Я теряла аппетит. И терпение. Но молчала, потому что Сергей, мой муж, незаметно сжимал мою руку под столом, а его отец, словно глухой ко всему, что не касалось футбола, уплетал жаркое.  

Все началось с моего решения отказаться от мяса пять лет назад. Экология, этика, здоровье — я перечитала горы статей, плакала над видео с ферм, и в один день просто… перестала. Сергей пожал плечами: «Твое дело». Но его мать восприняла это как личную обиду. Будто мой выбор был ударом по ее кулинарному алтарю.  

— Внуков хочу, — заявила она как-то, когда я отказалась от куриного паштета. — Как ты собираешься рожать здоровых детей без белка? Ты же худеешь на глазах!  

Я не худела. Я бегала по утрам, и мои щеки порозовели от спорта, а не от ее борща. Но она этого не замечала. Ее мир был черно-белым: мясо — жизнь, овощи — уныние.  

Пик наступил в прошлое воскресенье. Она приготовила ростбиф. И не просто подала, а устроила театр: вынесла его на доске, с дымком, и начала резать, подробно описывая, как мариновала мясо двое суток в вине и розмарине.  

— Попробуй хоть капельку, — протянула она мне кусочек на тарелке. — Для семьи.  
— Спасибо, — сказала я, отодвигая тарелку. — Но я не буду.  

Ее лицо покраснело, как томат в ее рагу.  
— Ты всегда должна быть особенной, да? — прошипела она. — Не можешь просто порадовать семью, обязательно надо выпендриваться.  

Тут я встала. Не из гордости — просто ноги сами понесли. Вышла в сад, где пахло мокрой сиренью, и вдруг услышала шаги. Думала — Сергей, но это была она. Стояла, обняв себя, в своем вязаном кардигане, и вдруг сказала тихо:  
— Я не хотела тебя обидеть.  

Это было так неожиданно, что я рассмеялась. Или всхлипнула.  
— Вы постоянно это делаете, — выдохнула я. 

Она села на скамейку, сгорбившись.  
— Когда Сережа был маленький, мы ели мясо раз в месяц, — начала она, не глядя на меня. — Денег не хватало. А потом… Накормить его досыта стало делом чести. Я думала, если ты не готовишь ему мясо, он снова голодает.  

Я села рядом. Ветер шевелил ее седые волосы.  
— Он взрослый, — осторожно сказала я. — И он сам выбирает, что есть.  

Она кивнула, сжала мою руку — внезапно, крепко — и ушла. Не извинилась. Но в следующий раз, когда мы приехали, на столе рядом с её легендарной телятиной стояла тыквенная запеканка с чечевицей. Правда, за ужином она все равно рассказала, как в молодости жарила лучший в городе антрекот… Но я заметила, что смотрит при этом на мою тарелку. И, кажется, впервые за все годы улыбается.