– У меня там будто клоуны побывали, – дочка точнее всех оценила визит свекрови

Первое, что я ощутила, войдя в квартиру, был запах. Едкий, сладковатый, совершенно чужой. Запах свежей краски. 

Я остановилась на пороге, не веря глазам. Наша прихожая, выдержанная в мягком серовато-персиковом тоне, который мы так долго подбирали с Егором, теперь была кричащего, ядовито-оранжевого цвета. Цвет спелой хурмы, которую кто-то размазал по стенам. 

— Что это? — вырвалось у меня. 

Егор, стоявший сзади, молча прошел вперед, его плечи напряглись. 

— Мама, — он произнес это больше для себя. 

Потом меня словно прорвало. Я шагнула внутрь, и эта волна накрыла меня с головой. Я обошла гостиную, кухню, заглянула в спальню. Она была везде. Наши стены, наш покой, наша большая, выстраданная мечта — все было испоганено этими уродливыми, нелепыми цветами. В спальне — кислотно-зеленый, в гостиной — пронзительный розовый, в комнате Леры — какое-то невообразимое фиолетово-желтое месиво. 

Я вспомнила всё. Бессонные ночи с чертежами, бесконечные поездки по строительным рынкам, пыль, которая стояла столбом, и наши с Егором ссоры из-за оттенка напольной плитки. Вспомнила, как мы, уставшие и счастливые, пили вино, когда был готов последний штрих. 

А теперь все выглядело как дешевый луна-парк. 

Из комнаты Леры донесся сдавленный всхлип. Это заставило меня очнуться. Я повернулась и увидела лицо мужа. Он был не просто зол. Он был уничтожен. 

— Я сама… сама дала ей ключи, — прошептала я. — Чтобы она полила цветы. 

Егор подошел, прижал к себе. 

— Не плачь, — сказал он глухо. — Это поправимо. Все исправим. 

Но слезы текли сами. Это были не слезы о испорченных стенах. Это была обида за наше доверие, растоптанное в пыль. За то, что наше личное пространство кто-то счел возможным перекраивать на свой лад, не спросив, не подумав. 

Лера вышла из своей комнаты с мокрыми глазами. 

— Мам, пап, это просто кошмар. У меня там… будто клоуны побывали. 

В тот момент я поняла: это война. Не с человеком, а с его полным отсутствием понимания, где кончаются его желания и начинаются права других. 

— Хорошо, — сказала я тихо. — Раз уж нам устроили такой… красочный прием, надо отвечать. Но по-своему. 

Мы не стали звонить, не стали устраивать скандалов. Мы действовали как диверсанты. 

Когда в следующий раз София Андреевна приехала к нам с пирогом (о, эта сладкая отравленная мина!), мы встретили ее у дверей в полной боевой готовности. Я — в старом комбинезоне, заляпанном побелкой, Егор — с шлифмашинкой в руках. 

— София Андреевна, как вовремя! — сказала я сладко. — У нас как раз начинается операция «Возвращение». Проходите, переодевайтесь. 

Она замерла на пороге, глядя на застеленные пленкой полы, на ведра с краской и валики. 

— Что это значит? 

— Это значит, мама, — твердо сказал Егор, — что любишь красить — люби и зашкуривать. Ты внесла свой вклад в наш ремонт. Теперь помоги нам вернуть все обратно. Своими руками. 

Она пыталась возмущаться, говорить о своем возрасте, о благих намерениях. Но мы были непреклонны. В тот день она впервые в жизни держала в руках шпатель и наждачную бумагу. Мы молча, плечом к плечу, счищали с наших стен следы ее «заботы». Каждый слой снятой краски был для меня исцелением. 

Сейчас наши стены снова дышат спокойствием. Но что-то изменилось бесповоротно. Ключей у нее больше нет. И границы теперь обозначены четче, чем любая линия разметки. Иногда я ловлю на себе ее взгляд — обиженный, недоуменный. Но больше не доверяю.