– Я поговорю с ним по-мужски, – сказал брат, когда забрал меня с детьми с улицы

Испарина холодила ладони, в которых я бессмысленно сжимала связку ключей. Я сидела на краю табурета в крошечной кухне моего брата, пытаясь непослушной прядью волн скрыть свежий отпечаток гнева. Багровое пятно под глазом пульсировало тупой, унизительной болью. 

— Юль, я схожу. Просто поговорю с ним. По-мужски. 

Миша нервно расхаживал, сжимая кулаки. Он примчался по первому моему звонку, забрал меня с детьми с улицы, куда я выбежала в легком домашнем халате. 

Последние месяцы жизнь с Димой превратилась в кромешный ад. После увольнения с завода, где он проработал пятнадцать лет, в нем что-то надломилось. Сначала это были тихие вечера с бутылкой пива, потом — что-то покрепче. Его добрые глаза помутнели, а я стала мишенью для всей его накопившейся ярости. 

Сегодня он пришел поздно, выпивший. Я молча поставила перед ним тарелку с супом. Он посмотрел с таким отвращением, будто я подала ему отраву. 

— Опять эта бурда? Денег нет, чтобы мужа нормально кормить? — его голос был шипящим. 

Из-за двери детской послышался испуганный шепот семилетней Маши. Этот звук будто спустил с цепи все, что копилось в нем. Он резко встал.

— Ты вообще понимаешь, что я чувствую? Из-за тебя! Из-за твоего нытья! 

Я попятилась, но было поздно. Его сжатая ладонь со всей силы врезалась мне в лицо. Не крича, не плача, я просто развернулась, вбежала в комнату, натянула на детей первые попавшиеся куртки, схватила сумку с документами и выскочила из квартиры. Набрала номер брата. 

— Он не в себе, Миш! Его с работы выкинули, он сбит с толку. Если я уйду, он совсем пропадет. И что я скажу детям? Куда мы денемся? 

Голос срывался на шепот. Брат молча достал из морозилки пакет с замерзшим горошком. 

— Приложи. И не защищай его. Ты сейчас о детях думай. Он мог и не остановиться. 
Я взяла холодный компресс, и слезы хлынули ручьем. 

— Сиди тут. Я скоро, — сказал он решительно. 

Он вышел, не оглядываясь. Мои крики: — Михаил, прошу тебя, не надо! — остались висеть в пустом коридоре.

Прошел час, потом другой. Он не брал трубку. Я оставила детей под присмотром соседки и вышла на улицу, не в силах больше терпеть неизвестность. Ноги сами понесли меня вперед. Я не заметила, как оказалась у старой, почти забытой часовни на окраине района. Зашла внутрь, движимая смутной надеждой. 

В полумраке пахло воском и тишиной. Я стояла, не зная, что делать, просто всматриваясь в лики святых на почерневших от времени иконах. Ко мне подошла маленькая, худая старушка в темном платке. 

— Деточка, ты постой, помолись Матушке Заступнице, — она указала на небольшой образ в углу. — Она все скорби видит, все печали разгоняет. 

Я неловко перекрестилась, опустилась на колени. Я не просила ни о чем, просто смотрела на пламя и плакала. Плакала о Диме, о нас, о сломанной жизни. И постепенно тяжесть внутри стала отступать, сменяясь странным, тихим умиротворением. 

Когда я вернулась, брат уже ждал меня. На его костяшках краснели ссадины. 

— Мы поговорили, — коротко бросил он. 

На четвертый день Дима вернулся. Он вошел бледный, серьезный, но трезвый. В его глазах я увидела того человека, за которого выходила замуж. 

— Прости меня, Юля. Я всё осознал. Всё. 

Он устроился на новую работу, в доме снова зазвучал смех. Он никогда подробно не рассказывал о том разговоре с Мишей и о тех трех днях, что его не было. Лишь однажды, в годовщину нашей свадьбы, он признался: 

— Твой брат врезал мне тогда. Я пошел, не разбирая дороги, и очутился у часовни. Я просидел на ступеньках всю ночь. Вспоминал тебя, наших девочек… Мне стало так стыдно. Я понял, что либо я сейчас изменюсь, либо потеряю вас навсегда. 

Я иногда хожу в ту часовню. Ставлю свечу у образа Божьей Матери. Хочу найти ту старушку, чтобы поблагодарить, но сторожа лишь пожимают плечами — никого такого не припоминают. Может, она и не была от мира сего. Может, просто ангел, явившийся мне в самый темный час.