Мать оставила меня и брата отцу, и мы много лет считали это предательством

Все детство я считал, что мама сломала нашу семью. Помню тот вечер, когда она ушла: отец сидел на кухне, в руках у него болталась пустая бутылка из-под виски, а я с братом Мишей, прижавшись к батарее, слушал, как хлопает дверь подъезда. Нам было десять и двенадцать. Она не оглянулась. 

«Предательница», — шептал Миша, засыпая. Я кивал в темноте. Отца после этого словно подменили: перестал пить, устроился на две работы, водил нас на рыбалку и говорил, что мама «сбежала к богатому». Мы верили. Ненавидели ее за то, что бросила, за то, что заставила отца страдать. Каждый ее звонок — раз в месяц, как по расписанию — мы игнорировали. На дни рождения она присылала конверты с деньгами. Мы рвали их, не открывая. 

Прошло двадцать лет. Вчера мама приехала ко мне сама. Я не видел ее с шестнадцати — тогда она стояла у школы в потертом пальто, а я прошел мимо, делая вид, что не узнал. Сейчас она сидела на краешке дивана, руки сложены на коленях, будто боялась занять слишком много места. 

— Мне нужно признаться, — начала она, глядя в окно. — Вы с братом уже взрослые. Справедливость требует, чтобы вы знали. 

Она говорила ровно, без слез, как будто репетировала это годы. О том, как отец бил ее первый раз на третий месяц брака — за пересоленный суп.

Как прятала синяки под водолазками, когда носила Мишу под сердцем. Как он ставил ей ультиматумы: «Уйдешь — детей не увидишь».

двокаты разводили руками — тогда на бытовуху плевали. 

— Почему ты не забрала нас? — спросил я, чувствуя, как трещит что-то внутри. Голос сорвался. 

— Потому что он поклялся, что убьет вас, если я попробую. И я поверила. Он бы смог. 

Она встала, поправила волосы. Рукав съехал, и я увидел шрам — неровный, будто от ожога. 

— Это он? 

— Кипятком, — кивнула она. 

В комнате запахло мятой — так пахло в детстве, когда она мыла полы. Я вдруг вспомнил, как однажды ночью проснулся от криков. Выбежал в коридор и увидел, как отец тащит маму за волосы в ванную. Она крикнула: «Закрой дверь!» — и я послушался. Заткнул уши, спрятался под одеяло. Утром она варила кашу, лицо желтое от синяков. 

— Прости, — выдохнул я. Слово застряло комком. 

— Не тебе просить прощения, — она улыбнулась грустно, доставая из сумки детские рисунки. Мои каракули, Мишины кораблики. Хранила все эти годы. 

Мы молчали, а за окном хлопьями падал снег — такой же, как в день, когда она ушла. Теперь я понимал: она не захлопывала дверь. Она осторожно прикрывала ее, чтобы не разбудить нас. 

Когда мама уезжала, я обнял ее впервые за два десятилетия. Пахло лекарственной мазью и яблоками. Она не плакала. 

Сейчас звоню Мише. Говорю: «Надо поговорить». Уверен, он будет кричать. Знаю, ему понадобится время. Но я научусь ждать — как она. 

Иногда правда похожа на гром. Но чаще она тихая, как шаги матери, уходящей в метель, чтобы спасти детей от беды, которую те даже не заметили