– Меня тошнит от твоего ужина, – сказала золовка, – что ты туда добавила?

Пригласить Иру на ужин – всегда лотерея. Золовка у меня человек… сложный. Прямой, как рельс, и колючий, как ёж. Но Костя, мой муж, так надеялся, что мы подружимся. Вот я и старалась. 

Весь день провела на кухне. Готовила его любимое – тушеную говядину с черносливом, томленую в густом соусе со специями. Пахло, на мой взгляд, божественно. Стол накрыла с любовью: свечи, салфетки, новенькая скатерть. Костя обнял меня, восхищенно причмокивая: «Красавица моя! Ира точно оценит!» Я так хотела в это верить. 

Ира пришла бледная, с каменным лицом. Сухо поздоровалась. Сразу отказалась от кофе, который всегда пила литрами. «Просто не хочется», – буркнула. Я засуетилась еще больше. Налила ей воды, предложила лучший кусок мяса. Она ковыряла вилкой, словно в тарелке были опилки. 

– Настенька, ну ты как всегда постаралась! – Костя с энтузиазмом зачерпнул соус ложкой. – Попробуй, Ир, это объедение! Ты же любишь чернослив? 

Ира медленно поднесла ко рту кусочек мяса. Пожевала раз. Два. Потом ее лицо резко исказилось. Она швырнула вилку на тарелку с таким звоном, что я вздрогнула. И резко, отрывисто, глядя мне прямо в глаза, выдавила: 

– Меня тошнит от твоего ужина. Что ты туда добавила? 

Я почувствовала, как все тепло, вся моя старательность, мгновенно испарились, оставив внутри ледяную пустоту и жгучую обиду. Что добавила? Любовь, старание, лучшие специи! 

– Ира, ну что ты... – начал было Костя, но она его перебила. Лицо ее было зеленоватым. 

– Нет, ты серьезно! Этот запах... этот чеснок, или гвоздика, или что там еще... фу! – Она встала. – Извини, я не могу. Просто не могу это есть. У меня желудок воротит. – И она стремительно зашагала в сторону ванной. 

Я сидела, глядя на ее тарелку. На недоеденный кусочек. На свечи, которые теперь казались насмешкой. Горечь подкатывала к горлу. Вот так всегда. Что бы я ни сделала – все не так. Все не угодишь. Я сжала салфетку в кулаке, готовая расплакаться или броситься вдогонку с криком. 

Костя выглядел не столько раздраженным, сколько... озадаченным. Он прислушивался к звукам из ванной – тихим, сдержанным звукам недомогания. Вдруг на лице появилось не просто понимание – озарение. 

– Погоди... – прошептал он, глядя в пространство. – Она вчера говорила, что ее укачало в метро... А утром отказалась от кофе... И вот это... – Он повернулся ко мне, и в его глазах загорелся смех, смешанный с изумлением. – Насть... а не беременна ли она, случайно? 

Мой гнев, обида – все это рухнуло в одно мгновение, словно карточный домик. Беременна? Ира? Вечно занятая карьерой, независимая, язвительная Ира? Я вспомнила ее бледность, отказ от кофе, необычную раздражительность последнее время. И эту внезапную, неконтролируемую тошноту... от запаха, который всегда нравился. 

Дверь ванной открылась. Ира вышла, еще бледнее, вытирая губы бумажной салфеткой. Она избегала моего взгляда, виновато опустив голову. 

– Извини, Настя, – прохрипела она. – Я не хотела... Просто... – Она не могла договорить. 

Я встала. Подошла к ней. Вместо обиды во мне теперь клокотало что-то другое – жалость, понимание, и какая-то нелепая радость. Я осторожно обняла ее за плечи. Она напряглась, но не отстранилась. 

– Ир... – сказала я тихо. – Давно тебя... мутит? 

Она взглянула на меня, и в ее глазах, обычно таких колючих, стояли слезы и безмерная усталость. Она просто кивнула, не в силах говорить. Потом ее взгляд скользнул к Косте, который сиял. 

– Ой, все, – простонала она, закрывая лицо руками, но я уловила слабую, смущенную улыбку сквозь пальцы. 

Я отвела ее на диван, принесла простой воды. Теперь ее слова были не обидой, а предвестником чего-то невероятно важного. Ее тошнота – это не моя вина, а начало новой жизни.