Муж один раз сказал плохо о моей маме и получил такой ответ, что больше никогда не посмел даже думать о ней плохо

Мама... Это слово всегда отзывалось во мне теплым светом детства. Я росла без отца, и она одна тянула нас с братом: две смены на заводе, ночные подработки, вечно перешитая одежда и глаза, усталые до боли. Но в этих глазах всегда горела любовь. Она никогда не жаловалась, не срывалась. Ее сила была тихой, как корни старого дуба. Я выросла, вышла замуж за Андрея. Жизнь казалась налаженной, пока тот вечер не перевернул все. 

Андрей пришел с корпоратива навеселе. Не буйный, но раздражительный, вечно недовольный. Я готовила ужин, старалась не попадаться под руку. Он уселся на диван, включил телевизор, начал ворчать про шумных соседей сверху. Я молчала, привыкла отмалчиваться в такие моменты. И тогда он, ковыряя вилкой картошку, буркнул сквозь зубы: 

— Ну и наследственность у тебя... Твоя мамка, вечно забитая и серая мышь, всю жизнь на шею мужикам садилась, вот и ты... 

Воздух вырвался из легких. Весь шум мира – гул телевизора, стук кастрюль – исчез. Осталось только это мерзкое слово: «мышь». Про нее. Про ту, чьи натруженные руки вынесли меня из детской бедности, про ту, кто последнюю копейку отдавала на мои учебники. Во рту стало горько и сухо. Я повернулась к нему. 

Андрей, уловив тишину, наконец поднял на меня глаза. И увидел. Увидел не обиду, не слезы – он увидел что-то, отчего его лицо побледнело даже сквозь алкогольный румянец. Я подошла к столу, где он сидел. Мои шаги были беззвучны на ковре. Я наклонилась, убрала его тарелку, потом стакан. Он замер, не понимая. 

— Что... что ты делаешь? — голос его дрогнул, потерял наглую уверенность. 

Я не ответила. Подошла к шкафу в прихожей, достала его старую спортивную сумку. Вернулась в комнату, сложила вещи, лежавшие на стуле: футболку, свитер, носки. Каждое движение было медленным, точным, как ритуал. Он вскочил. 

— С ума сошла?! Куда это?! Прекрати! 

Я подняла на него глаза. Говорила спокойно: 

— Ты открыл рот. Ты посмел назвать ее... мышью. — Голос не дрогнул, хотя внутри все кричало. — Ты, который никогда не знал, что такое голод или страх завтрашнего дня. Ты, который понятия не имеет, через что она прошла, чтобы я стояла здесь. 

Я бросила в сумку его телефон, лежавший на тумбочке. 

— Я не кричу. Не ору. Я просто убираю тебя из своей жизни. Потому что если ты способен на такое... — Я сделала паузу. — ...то ты не муж. Не человек. Ты — ошибка природы. И ты уходишь. Сейчас. Пока я не передумала и не сделала того, о чем потом пожалею. 

Он стоял, как громом пораженный. Алкогольное наглое выражение сменилось животным страхом. Он вдруг понял, что это не сцена, не истерика. Это — приговор. 

— Катя, подожди... Я же пьяный... Глупость ляпнул... — он попытался схватить меня за руку. 

Я отшатнулась, как от гадюки. 

— Не смей меня трогать. Собирай остатки своих вещей и исчезни. Если к утру не уберешься, твои чемоданы окажутся на лестничной клетке. И больше никогда. Никогда. Даже мысли такой не смей допускать о ней. Понял? 

Он понял. Понял по тому, как мертвенно побледнел, как затряслись руки. Он бормотал что-то невнятное, извинения, но я уже не слушала. Я стояла у окна, глядя в темноту, пока он, шаркая, укладывал в сумку зубную щетку и бритву. Дверь за ним закрылась. 

Он вернулся через три дня. Умолял, плакал, клялся. Но в его глазах, когда он смотрел на меня, а тем более когда речь заходила о маме, поселился тот самый страх. Глубинный, леденящий. Не страх перед криком или скандалом. Страх перед той тихой, абсолютной решимостью, что он увидел тогда. Страх перед потерей всего. 

С тех пор прошло пять лет. Маму он видит редко, но когда видит – почтителен до дрожи. Иногда я ловлю его взгляд, направленный в ее сторону. Нежность? Нет. Там лишь одно: бездонный ужас от того, что он когда-то посмел. И понимание цены, которую он едва не заплатил. Одно неверное слово, одна плохая мысль – и дверь захлопнется навсегда. Он знает. Слова о ней застревают у него в горле, как кость. Навсегда.