Ноги твоей в этом доме больше не будет! – выгнала жениха посреди ночи на улицу

Шум на кухне разбудил меня. Опять. Ночь за окном. А он – мой будущий муж – шарил по кухне, грохоча кастрюлями, будто в дневной спешке. Сколько можно? 

Я натянула халат, плетясь за светом и грохотом. Он стоял у раковины, наливая воду в стакан, спина напряженная, плечи поднятые – знакомая поза глухой обороны. 

— Миша, опять? – голос мой звучал сипло от сна и накопленной горечи. — Третий раз за неделю. Людям спать надо. Мне надо. 

Он обернулся медленно. В глазах – презрение. 

— А тебе мешает? – бросил он. Стакан гулко стукнул о столешницу. — Спи себе. Или у тебя сон такой чуткий, что шаги по собственному дому – катастрофа? Не нравится – дверь на улицу открыта. 

«Собственный дом». Его дом? Где я вытирала пыль, где готовила его любимые блюда, где терпела его вечные опоздания и эту вот… ночную неуважительность? Где я молчала, когда он критиковал моих друзей, мою работу, мой «недостаточно интеллигентный» смех? Где я прощала, надеясь, что свадьба все изменит? 

Внутри что-то оборвалось. Тоненькая, натянутая до звона ниточка терпения. Я видела не жениха, а самодовольного мальчишку, который привык, что его терпят. Который считал, что я – часть интерьера, которую можно пинать, когда удобно. 

Он увидел что-то в моих глазах. Надменность в его взгляде дрогнула, сменилась легким недоумением. 

— Ты чего смотришь? – спросил он, уже без сарказма, но все еще с привычной снисходительностью. 

Я подошла ближе. 

— Нет, Миша, – начала я твердо. — Не я уйду. Это мой дом. Арендованный на мою зарплату. Твоя нога здесь ступала только для того, чтобы принести грязь, шум и… это. – Я махнула рукой в сторону разбросанных по столу крошек и грязной кружки. 

Он покраснел, губы сложились в знакомую обиженную складку. 

— Ты что, серьезно? Из-за какой-то ночной вылазки за водой? Преувеличиваешь, как всегда! Надо будет – воспитаю. 

«Воспитаю». Последняя капля. Так он будет говорить всегда. Обо мне. О наших детях. Обо всем, что не вписывается в его картину идеального мира, где он – центр. 

Я повернулась и пошла в прихожую. Шаги были твердыми. Я открыла шкафчик, достала его ботинки – те самые, что он скинул у порога, не удосужившись поставить на коврик, а я убрала. Открыла входную дверь. 

Он стоял в дверном проеме кухни, растерянный, почти испуганный. Увидел ботинки в моей руке, открытую дверь, мое лицо – каменное, без слез, без крика. 

— Ты… ты что делаешь? – голос его сломался. 

Я посмотрела ему прямо в глаза. В те самые глаза, в которых когда-то искала любовь и нашла лишь собственное отражение. 

— Я делаю то, что давно должна была сделать, – сказала я тихо. — Ноги твоей в этом доме больше не будет. Никогда. Выметайся. Сейчас же. 

Я бросила его ботинки на холодный бетон площадки перед дверью. Они гулко шлепнулись. Он замер, не веря. Потом его лицо исказила злоба. 

— Ты об этом пожалеешь! – выдохнул он, но в голосе уже не было прежней силы, только паническая бравада. 

— Сомневаюсь, – ответила я и сделала шаг назад, берясь за ручку двери. — Прощай, Миша. 

Дверь закрылась. Ночная тишина и только его возмущенное бормотание за дверью, потом – шаги, спускающиеся по лестнице. Громкие, неуверенные. 

Ни грохота кастрюль. Ни саркастических замечаний. Ни ощущения, что я – неудобная мебель в его жизни. В кухне горел свет, беспорядок оставался беспорядком. Но воздух был другим. Чистым. 

Я подошла к окну. Видела, как его силуэт, сгорбленный, мелкими шажками заспешил по пустынной улице, под фонарем. В одних носках, натянутых наспех. 

Мое спокойствие было дороже всех его пустых обещаний и колец.