Отец выгнал из дома, когда мне исполнилось 18 лет, с тех пор мы не общались, а на днях он объявился

Мне было восемнадцать, когда отец выставил мой чемодан на лестничную площадку. «Взрослая — сама разберешься», — бросил он, хлопнув дверью. Причина? Я отказалась поступать в медицинский, как он мечтал. Вместо этого подала документы в педагогический. Для него это стало предательством. Мама умерла за год до этого, и его ярость обрушилась на меня — последнюю ниточку, которую он не смог удержать.  

Первые месяцы жила в общежитии, подрабатывая ночными сменами в кафе. Засыпала под звуки метронома, вспоминая, как отец проверял мои уроки, водя карандашом по учебникам. Тогда его строгость казалась заботой. Теперь знаю, контроль. Любое отклонение от плана — крах.  

С тех пор прошло десять лет. Я вышла замуж, родила дочь, развелась. Преподаю историю в колледже. Отца не искала. Иногда видела его фамилию в списках доноров крови — он продолжал работать хирургом. Казалось, наши жизни разделены навсегда... пока в дверь не постучали.  

Он стоял на пороге, сгорбленный, с тростью. Лицо, всегда такое гладкое, теперь напоминало смятый лист бумаги.  
— Катя... — голос дрогнул.  

Я не двинулась, сжимая ручку двери. Дочь за спиной спросила: «Мама, кто это?»  

— Зайди в комнату, — приказала я, не отводя взгляда.  

Он попытался улыбнуться:  
— Постарел, да?  
— Зачем пришли?  
— Хочу поговорить.  

Впустила — не из жалости, а из страха, что соседи услышат. Он сел за кухонный стол, положив трость рядом. Руки, когда-то уверенные, теперь дрожали.  

— Болею, — сказал он, как будто объяснял опоздание. — Рак. Четвертая стадия.  

Сердце ёкнуло, но я сжала зубы. Вспомнила, как он выбросил мою коллекцию книг по истории: «От этих сказок мозг заплывет».  
— Жалеешь? — спросила я.  

Он потрогал стакан с водой, не решаясь пить:  
— Не умею просить прощения. Твоя мама... Она бы тебя поняла.  
— Не говори о ней, — голос сорвался. — Ты не имеешь права.  

Он вздохнул, доставая из портфеля конверт:  
— Это для внучки. Деньги на учебу.  
— Не нужно.  
— Возьми! — трость грохнула об пол. — Я... Я не умел быть отцом. Но ты... ты выросла сильной.  

Меня затрясло. Сильной? Когда я плакала в подъезде, считая мелочь на хлеб? Когда боялась звонить друзьям, потому что нечем было платить за интернет?  
— Ты сломал меня, — прошептала.  
— Знаю, — он опустил голову. — Но ты собрала себя заново. Как хирург, который сшивает разорванные сосуды.  
— Я не твоя пациентка!  

Он встал, опираясь на стол:  
— Мне осталось месяца три. Не прошу любви. Просто... позволь иногда видеть ее, — кивнул на дверь, за которой слышался смех моей дочери.  

Я закрыла глаза. Представила, как он учит ее ставить уколы игрушечному медведю. Как однажды скажет: «Ты должна стать врачом».  
— Нет, — выдохнула я. — Ты потерял это право.  

Он кивнул, будто ждал этого. Поднял трость, медленно двинулся к выходу. У порога обернулся:  
— Ты хорошая мать. Она счастливая.  

Дверь закрылась. Я прижалась лбом к косяку, чувствуя, как дрожь поднимается от пяток к горлу. Дочь обняла мои ноги:  
— Мама, ты плачешь?  
— Нет, солнышко. Просто... вспомнила одну историю.  

Вечером пересчитала деньги из конверта. Пятьсот тысяч. Положила в ящик — пригодится для ее будущего.  Может, стоило дать ему шанс? Но как забыть, что когда-то он отнял у меня право на слабость?  

Он звонит иногда. Я не беру трубку. Но когда дочь рисует в альбоме «дедушку», я молчу. Пусть пока будет сказкой. Правду она узнает позже.