Раз ты в Питере хорошо устроилась, должна помочь брату и сестрам, – сказала мама

Мама позвонила в воскресенье, когда я варила кофе. В крохотной кухне пахло сыростью и старыми обоями, но через окно лился мягкий свет — редкий подарок питерского лета. Телефон настойчиво вибрировал, будто предупреждая: не бери. Но я взяла.

— Алё? — голос мамы прозвучал как укор. — Ты почему две недели не звонила? У Сергея сессия, денег на общагу нет. А Таня опять с ребенком одна... 

За спиной булькала кофеварка, на столе лежал счет за коммуналку — шесть тысяч, а до зарплаты еще далеко. В Питер я сбежала пять лет назад: с дипломом учителя английского, мечтами о свободе и парой джинсов в рюкзаке. Теперь работала в офисе переводчиком и подрабатывала вечерами в колл-центре. Свобода пахла дешевым кофе и пылью от подержанного ноутбука.

— Мам, я в прошлом месяце отправила десять тысяч, — осторожно сказала я. 

— Десять! А Надьке операция нужна, ты забыла? И как я им всем объясню, что сестра в городе живет, а помочь не может? 

Такой она стала после папиной смерти, когда я, старшая, внезапно оказалась ответственной за четверых. Сергей, студент-тунеядец. Таня, брошенная мужем с грудной дочкой. Надя, у которой «что-то по женской части». И мама, вечная жертва, увязшая в долгах за ветхий дом в рязанской деревне.

— У меня нет лишних денег, — прошептала я. — Квартиру снимаю, кредит за учебу...

— Раз ты в Питере хорошо устроилась, должна помочь брату и сестрам, — перебила мама. — Или ты нас забыла? 

Она положила трубку. Хорошо устроилась. Соседка за стеной опять включила «Ласковый май», в подъезде пахло плесенью. Хорошо. 

Когда начальник объявил о сверхурочных, я первая подняла руку. В восемь вечера, пока коллеги шутили о походе в бар, я считала: 15 тысяч за перевод контракта, минус пять — Тане на лекарства ребенку, три — Сергею, шесть — маме «на самое необходимое». Оставалось на хлеб и метро. 

— Лера, ты как робот, — сказала Аня из бухгалтерии, застав меня в крохотной курилке. — Тебе вообще что-то нужно, кроме работы? 

Я затянусь, кашлянула. Сигареты брала самые дешевые — чтобы не хотелось курить часто. 

— Семья, — ответила я. 

Аня хмыкнула, оставив на подоконнике половинку шоколадки. Ее мама присылала из Ярославля посылки с вареньем, а мой последний подарок — вязаные носки — пришел год назад. С дыркой на пятке. 

Осень пришла резко. Ветер с Невы выл в щели старых рам, а в трубке голос мамы звенел ледяной дробью: 

— Надя плачет сутками. Врачи говорят, киста большая, срочно оперировать. 

Я смотрела на экран: счет за лечение — 40 000 рублей. На карте — 32 000, отложенные на курсы повышения квалификации. Без них меня не повысят. 

— Мам, я не могу... 

— Умрет, и на тебе грех будет! — вскрикнула она. — Ты же в Питере! У тебя возможности! 

Я закрыла глаза. Перевела все деньги. 

В ноябре я сорвалась. После двенадцати часов в колл-центре, где пенсионерка назвала меня «бездушной тварью» за отказ подключить льготный тариф, я забаррикадировалась в туалете. Телефон вибрировал: мама, Сергей, мама, Таня, мама. На экране всплыло сообщение от Нади: «Леша предложил руку и сердце. Но за свадьбу надо платить, ты же понимаешь...» 

Я разрыдалась. 

— Ты сошла с ума, — сказала Аня на следующий день, застав меня спящей за столом. — Тебя съедят заживо. 

Она притащила меня в кафе, заказала два супа. Говорила о границах, эгоизме, правах. Я молчала, размазывая по тарелке остывший борщ. 

— Они тебя сожрут, — вздохнула Аня. — Ты не святая. 

В автобусе по дороге домой я позвонила маме. 

— Больше не могу, — сказала, глядя на мокрые огни Васильевского. — Я не банкомат. 

Мама плакала, кричала, вспоминала отца. Я слушала. 

— Люблю вас, — прошептала в конце. — Но не могу. 

С тех пор звонки стали реже. Иногда ночью я просыпаюсь от воя ветра. Вдруг я действительно должна была... Но потом вспоминаю Анины слова.