Свекровь отравляет нам с мужем жизнь и при этом называет меня «доченькой»

Каждый раз, когда её сипловатый голосок произносит это слово — «доченька» — у меня по спине пробегают мурашки. Не от удовольствия, нет. От тревоги. Людмила Петровна. Моя свекровь. Мастер по искусству отравлять существование, прикрываясь сахарной пудрой фальшивой нежности. 

Она вошла в нашу жизнь, как только мы с мужем Сергеем съехали от родителей и сняли эту квартиру. Её ключ — «на всякий случай» — стал пропуском в наш личный ад. 

— Доченька, милая, я тут мимо шла, пирожков принесла! — заливалась она, вваливаясь без звонка, пока я пыталась сосредоточиться на отчете. 

— Ой, работа! — махала она рукой, уже расставляя тарелки. — Сереженька вечно голодный, бедненький. А ты, доченька, небось, опять ему супчик из пакетика? Не порядок! 

Её пирожки неизменно оказывались с капустой, на которую у меня аллергия. «Случайность». Её визиты всегда совпадали с нашими редкими попытками устроить романтический ужин или просто побыть вдвоем. 

Сергей… Мой любимый Сережа. Он превращался в тень в её присутствии. Его железная воля на работе испарялась под её пристальным взглядом. 

— Мам, ну мы же хотели побыть одни сегодня, — пробовал он вяло возразить, когда она объявляла, что задержится «до завтрака». 

И он отступал. Каждый раз. Его молчаливое согласие ранило сильнее её ядовитых «забот». Я чувствовала, как пропасть между нами растет с каждым её визитом, с каждым её «доченька», которым она словно прибивала меня к кресту её ожиданий. 

Потом я забеременела. Казалось бы, радость. Для Людмилы Петровны это стало сигналом к тотальному захвату. Она знала лучше всех: что есть, что пить, как дышать. Она совала мне «проверенные» травки от тошноты, от которых становилось только хуже. 

— Доченька! Приветик! — оглушительно, будто на рынке. — Что ты одна сидишь, в темноте? Тоска! Я у тебя на ночь останусь, Сереженька позвонил, что задержится. Надо же тебя развлечь! 

Этот фальшивый тон, этот террор под маской заботы, это полное игнорирование моих границ, моих слов, моей боли. Я встала. Мой голос, обычно такой тихий в её присутствии, прозвучал странно громко и ровно: 

— Людмила Петровна. Возьмите свои вещи и уходите. Мне плохо. Я хочу быть одна. И больше не входите сюда без звонка. Никогда. 

Она остолбенела. Сахарная маска сползла, обнажив холодное недовольство. 

— Уходите, — перебила я. — Или я позвоню в полицию и скажу, что в мою квартиру без разрешения вошел посторонний человек. 

Она ушла, бормоча что-то о неблагодарности. Квартира наполнилась желанной тишиной. Когда вернулся Сергей, я еще сидела в темноте. 

— Мама звонила… — начал он устало. — Рыдала. Говорит, ты её выгнала. Что случилось? 

Я посмотрела на его растерянное лицо. На человека, который должен был быть моей защитой, моей крепостью, а стал мостом, по которому яд беспрепятственно тек в наш дом. 

Он помолчал. Потом вздохнул: 

— Ну, она же хотела как лучше… Не надо было так резко. Она же мать… 

Я смотрела на этого мужчину, моего мужа, и вдруг с ледяной ясностью поняла: его верность принадлежит ей. Её ядовитой, удушающей «любви». 

— Значит, так? — спросила я тихо. — Ты с ней? Даже после этого? 

Он промолчал. В тишине нашей когда-то любимой квартиры, пропитанной запахом её пирожков и её ненавистью, прозвучал вопрос самой себе: 

«А стоит ли оставаться?» Ответ висел в воздухе, тяжелый и невыносимый, как её сладкое, лживое: «Доченька».