Свекровь следила за мной несколько месяцев, а потом сама во всём призналась

Все началось с того, что мы с мужем переехали к его матери. Квартиру затопили соседи, ремонт затянулся, а арендовать что-то временное не позволяли финансы. Свекровь, Ирина Степановна, встретила меня вежливо, но холодно. Мы никогда не были близки: она жила далеко, и наши редкие встречи ограничивались формальными поздравлениями по праздникам. Я чувствовала, что она считает меня недостойной своего сына. Может, поэтому каждый ее взгляд казался мне оценкой.  

Первые недели прошли тихо. Я старалась не мешать: убирала за собой, готовила, тихо закрывала дверь в ванную. Но постепенно стала замечать странности. Моя помада исчезала из сумки, потом находилась в ящике кухонного стола. Книга, которую я читала, оказывалась переложенной на другую полку. Однажды утром я обнаружила, что флакон духов сдвинут на тумбочке. Может, я сама? Нет, я помнила точно: оставила у зеркала.  

Сначала списывала на усталость. Но чем дольше мы жили вместе, тем чаще замечала следы чужого присутствия в своих вещах. Я начала проверять комнату перед сном: вещи на месте, дверь закрыта. Утром — открытый ящик комода, смещенная занавеска. Муж отмахивался. Но я видела, как он напрягается, когда она входит в комнату без стука.  

Однажды я купила блокнот, чтобы записывать каждую мелочь. Отмечала уголки страниц, положение ручки на столе. Наутро страница была перевернута, ручка лежала под другим углом. 

Потом случилось еще одно: я нашла свой дневник раскрытым на кровати. Он был под замком, ключ — в моей сумочке. В тот день я впервые накричала на мужа: «Твоя мать сумасшедшая!» Он попросил меня успокоиться, но я видела непонимание в его глазах.  

Я установила камеру. Маленькую, в рамке фото с нашей свадьбы. Три дня ничего. На четвертый — камера отключилась. Я держала ее в руках, понимая, что кто-то вынул батарейку. Тогда я решила поговорить с ней напрямую. Ирина Степановна застала меня на пороге. Она стояла в своем синем халате.  
—Садись, — сказала она, и я послушалась. Голос звучал иначе — без привычной жесткости.  

Она начала говорить ровно, как будто повторяла заученное. Рассказала, как следила с первого дня. Проверяла мои вещи, читала сообщения в телефоне, когда я оставляла его на кухне. Искала подтверждения, что я обманываю ее сына. 
—Я знала, что ты его бросишь. Все бросают, — голос сломался.  

Она достала из кармана бумажку — список дат и событий. «13 марта: вернулась с работы на час позже. 2 апреля: разговор по телефону, смеялась». Я смотрела на кривые строчки и понимала: это не злоба. Это страх.  

—У меня рак, — сказала она вдруг. — Не знаю, сколько осталось. Боялась, что после меня он останется один. А ты… ты не такая, как я.  

Она плакала. Я не помню, чтобы видела ее такой. Даже на похоронах свекра она держалась прямо.  

Я не простила ей в тот день. Но осталась. Сейчас, спустя год, Ирина Степановна спит в соседней комнате. Мы сменили квартиру, ее болезнь отступила после операции. Иногда я ловлю ее взгляд на себе и понимаю: она все еще проверяет. Но теперь я знаю — это не про меня. А про сына, которого она так и не смогла отпустить.