Сын золовки плохо влияет на моих детей — его отец регулярно пьет, а матери не бывает дома

У меня двое детей: Соня (9 лет) и Кирилл (7 лет). Мы живем в небольшом городе. Моя золовка, Наталья, — вдвое старше меня, работает водителем междугороднего автобуса. Её сыну Алёше одиннадцать, он часто бывает у нас, особенно с тех пор, как его отец начал пить. Наталье некогда — она сутками на рейсах, а муж запил после увольнения с завода.  

Сначала я не видела проблемы. Алёша тихий, замкнутый мальчик, и мне было жаль его. Пусть играет с моими детьми, думала я. Лучше у нас, чем на улице или в пустой квартире с отцом, который может и забыть, что у него есть сын.  

Но через месяц всё изменилось.  Первым звоночком стала Сонина фраза за ужином: «Отстань, дура!». Мы с мужем никогда не ругаемся при детях, тем более такими словами. На вопрос, откуда это, Соня потупилась: «Алёша так говорит». Поговорила с ним на следующий день — пожал плечами: «Папа всегда так кричит, когда пьяный».  

Потом Кирилл начал врать. Сначала изредка: не сделал уроки, потому что «учительница не задавала», хотя я лично проверяла электронный дневник. Потом обман стал системой. Однажды застала его за попыткой стащить деньги из моей сумки. «Алёша говорил, что так можно, если очень надо», — выдавил он сквозь слёзы.  

Я поняла, что теряю детей.  

Алёша не злой. Он просто… пустой. Его глаза — усталые, без интереса к миру. Он учит Соню и Кирилла не рисовать, а спорить, кто выше залезет на дерево; не читать, а поджигать листья в старом ведре за гаражом. Когда я делаю замечания, он молчит, смотрит в пол. Будто ждёт, когда всё это закончится.  

Последней каплей стал велосипед. Алёша уговорил детей съехать с крутой горки у заброшенной стройки. Соня сломала руку, Кирилл рассек лоб. В больнице, дрожа от ярости и страха, я спросила: «Зачем вы туда полезли?». «Алёша сказал, что трусы не катаются с высоты», — прошептала дочь.  

Той же ночью я пришла к Наталье. Она только вернулась с рейса, в глазах — серая усталость.  

— Твой сын калечит моих детей, — выпалила я, без предисловий.  

Она долго молчала, потом села на кухонный стул, будто ноги подкосились.  

— А кто калечит моего? — спросила тихо. — Его отец бухает, я работаю как лошадь, чтобы они не голодали. Ты думаешь, я не вижу, во что он превращается?  

Мы сидели в тишине, и я вдруг поняла, что ненавижу её. Не за пьяницу-мужа или беспорядок в жизни. А за то, что её проблемы стали моими. За то, что мое материнство теперь — вечная война между жалостью к Алёше и страхом за Соню с Кириллом.  

— Он больше не придёт к нам, — сказала я, вставая.  

— И куда ему идти? — она не стала меня останавливать.  

С тех пор Алёша у нас не появляется. Иногда вижу его у магазина — сидит на лавочке, грызёт батон. Дети спрашивают, почему он больше не играет. Говорю, что он занят. 

Я научилась закрывать дверь. Буквально и метафорически. Но каждое утро, собирая Сонин рюкзак и проверяя уроки Кирилла, думаю об Алёше. О том, что где-то есть мальчик, которому некому сказать: «Иди умываться» или «Покажи дневник». И мне стыдно. Стыдно, что моё сердце вмещает только двоих.  

Вчера Соня спросила: «Мам, а если мы будем иногда звать Алёшу только на час? Ты же будешь рядом». Я ответила «нет», хотя внутри всё перевернулось. Потому что «час» может стать щелью, через которую в жизнь детей снова прокрадётся злость, равнодушие, привычка решать проблемы кулаками.