Учительница била нас указкой и головой о парту, тыкала иголкой в рот и пересмеивала фамилии

Думаете, что такого не бывает? И не могло быть во времена СССР? В том-то и дело, что именно в моем детстве, в моем классе была такая учительница. «Учительница первая моя», - так мы пели о ней несколько десятилетий назад, и были искренне уверены в том, что такой и должен быть идеал учителя. Строгая, насмешливая, ядовитая, мстительная. В бесформенном сарафане и с кучкой полуседых волос, стянутых как струны на самой высокой точке головы.

Просто нам не с чем и не с кем было сравнивать: иных учителей мы не знали, разве что физкультуру да музыку у нас вели другие педагоги, но они были примерно такие же. 

Простые арифметические подсчеты недавно поразили меня: в тот день, когда мы первоклассниками переступили порог школы, учительнице едва исполнилось 44 года. Но нам, малышам, она казалась «глубокой старухой», но не только потому, что серый сарафан, седая кучка и металлические зубы украшали нашу «училку». 

Нас пугала ее суровость, и она оказалась далеко не напускной, не искусственной. Учительница запросто могла дать затрещину расшалившемуся мальчику, дернуть за волосы ученицу. Но это оказались еще цветочки!

Схватить за воротник в районе затылка и стукнуть головой о парту – что может быть «милее» картины?  Однажды сильно много «болтающему» на уроке нашему однокласснику она едва не зашила рот. Причем в полном смысле этого слова: подступилась с большущей иглой с вдернутым в нее чуть ли не шпагатом и оттянула нижнюю губу, намереваясь уже воткнуть в нее «орудие» наказания. Мальчик инстинктивно дернул головой, вырвался из рук мучительницы и присел под парту. Нам это показалось преступлением с его стороны - ослушаться «Саму»! 

Обычным делом для нашей наставницы было треснуть линейкой или указкой – сначала по парте, да так, что звон стоял в ушах. Второй раз она била по голове. И уже неважно, кто был перед ней – мальчик или девочка. Попадало всем. Мы в страхе замирали, когда она обещала то ли в шутку, то ли всерьез: «У  меня пока короткая указка. Но один мой бывший ученик работает на заводе. Я попросила его сделать мне такую указку, чтобы я могла бить от доски сразу любого – даже на последней парте…» 

Из сегодняшнего дня мне видится, что это и были настоящие мечты нашей садистки.    

Я не говорю уже о моральном насилии. Обозвать, ехидно высмеять любого было, казалось, делом ее чести. Если школьник был рыжим, получал обидную  кличку, если мал ростом – был Карликом. Рассеянная девочка – Растеряха, Забываха, Опоздаха, не очень внимательная или не такая одаренная, как другие становилась Тупицей. Причем она мастерски, с каким-то злобным чувством юмора пересмеивала даже фамилии учеников. 

Однажды был случай: в чем-то провинившегося ученика она поставила в угол, и остальных призвала плевать в него – в качестве наказания. Плевали не все. Но тут-то она переусердствовала: мальчик, наверное, все-таки пожаловался родителям. Его перевели в соседнюю школу, и наша учительница на пару недель поутихла.

Между тем мы любили нашу педагогиню, или нам так казалось. Мы думали, что она добрая, заботливая. Когда, к примеру, бывали с ней на экскурсиях в  незнакомых местах, и нас пытались задеть чужие дети или подростки, она кидалась на нашу защиту с такими криками и злобным остроумием, она краснела так, что перед ее разъяренным ликом отступали самые хулиганистые типы.     

      
Наверное, это все компенсировало, мы снова и снова  прощали нашу наставницу и пытались лишний раз не злить. 

Недавно мы почти всем бывшим классом пришли к ней на похороны. Из всего выше мной описанного, как оказалось, я почти ничего не помнила. Но услужливые «товарищи по школьным несчастьям» напомнили мне вот это вот все.

Я вспомнила. И указку, и плевки, и то, как однажды простояла в углу с намыленными руками минут сорок. Меня вытащили за шиворот из школьного туалета до того, как я успела смыть пену с рук. Но я плохо себя вела: брызгалась водой из-под крана на подружек, и кто-то из них наябедничал на меня. Разъяренная учительница наказала меня, мыльная пена за сорок минут въелась в кожу, и я неделю ходила с красными от раздражения руками. Про крем для кожи рук тогда не слыхали. 

  
Были еще некрасивые эпизоды, о них даже вспоминать не хочу. 

…Я слушала священника, который пел, размахивая перед гробом своим чадящим орудием. Потом говорили мои бывшие школьные товарищи. Уверена, что они не лицемерили, а говорили искренне. 

Меня в тот день потрясли две вещи: то, что сейчас я намного старше той, тогдашней учительницы. А еще – у меня совершенно нет злости или обиды. Наверное, так было надо. Время было такое. Иначе было нельзя. 

Так ли это, я спрашивать у друзей не стала. Просто не пошла на поминки. Для чего все это написала? И сама не знаю.

Просто оставлю это здесь, и все.