Жена хотела, чтобы ее мать жила с нами, пока я не предложил ей интересную альтернативу

Жена опять завела разговор за ужином. 

— Знаешь, Сергей, — начала она, — мама опять звонила. В той квартире, где она снимает комнату, подняли цену… Опять. Совсем нереально. 

Я молча ковырял картошку. Эта песня была стара. Светлана методично, месяц за месяцем, готовила почву для главного события: Великого переезда мамы. Моей тещи. Анны Петровны. Женщины, чей взгляд мог заморозить кипяток, а комментарии о моей «недостаточной перспективности» стали дежурным фоном любых семейных сборов. 

— И что? — спросил я, хотя знал ответ. 

— Сергей, ну что «что»? — она отставила тарелку, голос стал выше, вибрирующим от заранее приготовленного возмущения. — Ей же тяжело! Финансово, морально… Она одна! Мы тут в трехкомнатной квартире, детская же пустует почти всегда, Катя в общежитии… 

Детская. Комната Кати, нашей студентки, и так уже наполовину превратилась в склад вещей Анны Петровны – «на всякий случай». Книги, которые «Сереже все равно неинтересны», старые сервизы, «чтобы не разбились у нее в углу». 

— Света, — попытался я вставить рациональное зерно, — мы уже обсуждали. Твоя мама и я… мы как два разных полюса. Она считает меня лентяем, я нахожу ее… гиперкритичной. Жить вместе? Это ад для всех троих. И для Кати, когда она приезжает. 

— Ты просто не стараешься ее понять! — парировала Света, ее щеки залил румянец. — Она пожилая, у нее характер… Но она моя мама! Я не могу бросить ее в беде! Представь, если бы это была твоя мать? 

Вот он, главный аргумент, поданный с апломбом. Я отпил воды, глядя на ее взволнованное лицо. Годы уговоров, ссор, намеков – все уперлось в этот момент. Обычно я отступал, уходил в оборону. Но сегодня что-то щелкнуло. Усталость? Отчаяние? Или внезапно осенившая меня, как удар током, идея – жестокая, циничная, но потенциально эффективная. 

Я поставил стакан. Света вздрогнула. 

— Хорошо, — сказал я слишком спокойно. — Ты права. Семья должна держаться вместе. Помогать друг другу. 

Она уставилась на меня, глаза широко распахнуты – смесь надежды и недоверия. 

— Поэтому я предлагаю альтернативу, — продолжил я, выдерживая паузу. — Давай не будем мучить твою маму соседством со мной. Давай… перевезем сюда моего отца. Николая Ивановича.  

Такую тишину я не слышал даже в лесу под утро. Даже холодильник на секунду перестал гудеть. Лицо Светы стало белым, как скатерть. 

— Т… твоего отца? — прошептала она. — Но… он же… он же… 

— Да, — кивнул я, наслаждаясь эффектом. — Тот самый. Который пьет «для сугреву» с утра. Который считает, что лучшая музыка – это частушки под гармошку в три часа ночи. Который называет тебя «Светкой» и любит рассказывать анекдоты про блондинок за столом. Который считает, что его мнение о моей работе, твоей стряпне и воспитании Кати – истина в последней инстанции. И да, у него тоже маленькая пенсия и съемная каморка. Семья ведь должна помогать, верно? 

Я видел, как в ее глазах проносились картины будущего. Бесконечные бутылки «Столичной» на видном месте. Громкое пение под телевизор. Замечания о ее «слишком модных» юбках. Вечный запах махорки. Перспектива жить под одной крышей с Николаем Ивановичем была для Светы… эквивалентна каторге. Ее собственная мать на его фоне казалась образцом светского такта. 

Она молчала. Долго. Потом подошла к раковине, начала мыть тарелку с невероятным усердием. 

— Ты… ты же шутишь? — наконец выдавила она, не оборачиваясь. 

— Так же, как ты шутишь про твою маму, — парировал я. 

Еще минута молчания, прерываемого только шумом воды. Потом она вытерла руки, повернулась. Взгляд был тяжелый, но панический ужас сменился холодной расчетливостью. 

— Ладно, — сказала она тихо. — Пожалуй, мама… мама как-нибудь справится с новой ценой. Мы… мы поможем ей финансово. Будем искать другие варианты. Потихоньку. 

Я просто кивнул. 

— Хорошая мысль. Очень разумно. 

Она прошла мимо меня в гостиную, не глядя. Я доел остывшую картошку. Война не была выиграна. Но перемирие, купленное гениальной, хоть и подлой угрозой, было достигнуто. Я знал – тема вернется. Но теперь у меня было секретное оружие. И звали его Николай Иванович.