Жена запрещает мне дарить дорогие подарки матери, хотя ее я тоже никогда не обделяю вниманием

Все началось с духов. Мама всегда любила ароматы. Помню, как в детстве она бережно ставила на тумбочку стеклянный флакон с золотой крышечкой — подарок отца. «Это не просто запах, это воспоминание в воздухе», — говорила она.  

В прошлое воскресенье я купил ей такие же. Не оригинал, конечно, те давно сняли с производства, но современную версию от того же бренда. Четыре тысячи рублей. Она такое себе не позволяет на пенсию. Когда зашёл домой с пакетиком в руках, Наташа взглянула на меня так, будто я ей изменил.  

— Опять? — Она скрестила руки на груди, отчего её беременный живот выпирал вперёд, как обвинение. Срок — шестой месяц, гормоны, усталость. Я всё понимал. Но в тот момент её голос резанул, как наждак.  

— Это маме на юбилей. Ты же знаешь, ей семьдесят…  

— Знаю. И знаю, что в прошлом году ты подарил ей золотые серёжки, хотя она носит только гвоздики из дешёвого сплава. В позапрошлом — тур в Сочи, хотя она три дня жаловалась, что море слишком шумное. Ты хоть раз спросил, чего хочет она, а не глушил своё чувство вины?  

Чувство вины. Вот она, бомба, которую Наташа закладывала под наш брак с самого начала. Мама растила меня одна, продавая пирожки на рынке после того, как отец ушёл к другой. Я видел, как она стирала в тазу рубашки, как отказывала себе в новом платье, чтобы купить мне кроссовки «как у всех». Наташа называет это гиперопекой. Я называю благодарностью.  

— Она не просит, — пробормотал я. — Но я хочу её порадовать.  

— Порадовать? — Наташа села на диван, её пальцы вцепились в подушку. — Когда ты в последний раз дарил мне цветы просто так? Не в день рождения, не 8 Марта. Просто потому, что увидел тюльпаны у метро и вспомнил, что я их люблю.  

Это было несправедливо. В прошлом месяце я заказал ей массаж, неделю назад — ужин в ресторане с живой скрипкой. Но частично она была права: я отмечал даты, а не моменты.  

Ночью, пока Наташа спала, я вышел на балкон. Смотрел на окна нашего ТЦ, стоявшего на том месте, где когда-то был рынок, на котором мама торговала дрожжевыми пирогами. Помню, как однажды зимой я принёс ей котлету из школьной столовой. Она рассмеялась: «Зачем? У меня же целый лоток!» И только потом я заметил, что все пирожки с мясом остались нетронутыми — она ела только те, что с капустой.  

Наутро я отвёз духи маме. Она распаковала коробку, причмокнула, поставила флакон рядом с фотографией отца.  

— Красиво. Спасибо, сынок.  

— Ты… не хочешь попробовать? — спросил я, надеясь увидеть тот самый свет в её глазах, как тогда, в детстве.  

— Зачем? — Она аккуратно протёрла стекло подолом фартука. — У меня же есть твой школьный подарок, помнишь?  

В её спальне, на комоде, до сих пор стояла самодельная ваза из глины — кривая, с отпечатком моего детского пальца на ручке. Я слепил её в третьем классе на кружке.  

Возвращаясь домой, я заехал в цветочный. Купил тюльпаны. Продавец завернул их в крафтовую бумагу, я добавил шоколадку с миндалём, которую Наташа любит.  Она открыла дверь, держась за спину. Увидев цветы, замерла.  

— Это… мне?  

— Просто так. Потому что ты — это ты.  

Она прижала букет к лицу, и я вдруг понял, как давно не видел её такой — без маски усталой беременной женщины, которая боится стать плохой матерью и ещё худшей невесткой.  

— Прости, — прошептала она, — я не хотела запрещать тебе заботиться о ней. Просто… иногда мне кажется, что твоя щедрость — это способ убежать. От нас. От того, что нам нужно разговаривать, даже когда трудно.  

На следующий день я заказал два билета в театр — для мамы и её подруги-соседки. А Наташе купил набор деревянных ложек. Нелепых, резных, с узорами в виде кошек. Потому что на втором свидании она сказала, что коллекционирует их с шести лет.  

— Это вместо извинений, — сказал я, когда она, смеясь, вертела в руках ложку с усатой мордой.