Будете отдавать все вещи Настёне, она тоже скоро родит, — сказала свекровь, откладывая ползунки и распашонки

Я родила две недели назад. Неделю провела в больнице, где каждый день напоминал предыдущий: белые стены, плач детей, запах антисептика. Домой вернулась с ощущением, что мир сузился до размеров детской кроватки и пеленального столика. Вещи сына — ползунки, распашонки, крошечные носочки — я стирала вручную, гладила, аккуратно складывала в шкаф. Они пахли молоком и детским кремом, и в этом был смысл.  

Свекровь приехала на третий день. Привезла суп в термосе, сказала, что я слишком бледная. Осмотрела квартиру, покрутила головой над горой пеленок, но ничего не стала убирать. Помолчала, потом спросила: «Настёна звонила?». Я кивнула. Золовка ждала девочку через три месяца, но мы почти не общались — разве что в общем чате семьи смайлики ставили.  

Сегодня свекровь пришла снова. Сын спал, я разбирала вещи, которые стали ему малы. Складывала в коробку с мыслью: «Пригодятся, если...». Не договорила даже про себя.  

— Будете отдавать все вещи Настёне, она тоже скоро родит, — сказала свекровь, откладывая ползунки и распашонки в сторону. Говорила, будто приказывала.  

Я замерла. Рука сама потянулась к коробке, поправила уголок одеяла.  

— Нет, — ответила я. Тихо, но так, чтобы слышала.  

Свекровь подняла брови. Ждала объяснений. Я не стала их давать.  

Настёна — сестра мужа, младше его на семь лет. Вышла замуж в двадцать, сейчас ей двадцать три. Работает в салоне связи, муж — дальнобойщик. Квартира у них однокомнатная, в ипотеке. Когда я спросила на семейном ужине, не тяжело ли будет с ребенком, она махнула рукой: «Как-нибудь».  

Я не осуждаю. Просто не понимаю.  

У нас с мужем тоже не было денег, когда я забеременела. Но я копила с первых месяцев: отказывалась от новой одежды, брала подработку, считала каждую копейку. Каждую вещь для сына выбирала по отзывам, сравнивала цены, перешивала старые кофты в пеленки. 

Свекровь этого не видела. Для нее вещи — просто вещи.  

— Настёне тяжело, — начала она, перебирая комбинезоны. — Вы же понимаете, у них кредиты...  

— У нас тоже кредит, — сказала я. Квартира, которую мы купили в прошлом году, съедала треть зарплаты.  

— Но вы справляетесь. А они...  

Она не договорила. Я посмотрела на вязаные варежки для сына, которые она принесла вчера. Она любит внука. И Настёну любит.  

— Я не отдам, — повторила я. — Эти вещи могут еще пригодиться.  

— Каким образом? — голос свекрови стал резче. — Вы же не планируете второго сразу?  

Я сжала зубы. Не планирую. Но кто знает? 

Нет. Я просто не хочу отдавать. Не хочу, чтобы эти вещи, пропахшие моим ребенком, стали чьими-то еще. Чтобы другой младенец спал в нашем конверте для выписки. Чтобы Настёна, которая смеялась, когда я говорила о бессонных ночах, вдруг получила всё готовое, без усилий.  

— Они купят свое, — сказала я вполголоса.  

— Зачем, если у вас есть? — свекровь развела руками. — Вы же семья.  

Я вспомнила, как Настёна на моей свадьбе сказала подруге: «Беременность — это не болезнь, зачем ныть». Как на крестинах сына спросила, не жалко ли мне фигуру. Как ни разу не позвонила после родов.  

Семья.  

— Нет, — сказала я в третий раз. — Не отдам.  

Свекровь встала, отряхнула юбку. 

— Хорошо. Как знаете.  

После ее ухода я долго сидела, перебирая вещи. Сын заворочался в кроватке, и я взяла его на руки, прижала к груди. Он пах тем же, что и распашонки — теплым молоком и детством.  

Вечером муж спросил, о чем мы говорили со свекровью. Я ответила: «О Настёне». Он кивнул, не стал допытываться. Он знает, что я не люблю ссориться. Но когда я показала ему коробку с вещами и сказала: «Оставлю на всякий случай», он просто обнял меня.  

Моё «нет» — это не жадность. Это граница. Как стена вокруг нашего маленького мира, где пахнет детским кремом, а в шкафу лежат ползунки, которые могут пригодиться.