— Дети выросли, хочу пожить для себя, — объявила жена, собирая вещи

Она произнесла это так буднично, будто говорила о походе в магазин. Я сидел за кухонным столом и смотрел, как она складывает в чемодан свитера. Те самые, что вязала долгими вечерами, когда дети еще учились в школе.  

— Ты это серьезно? — спросил я, хотя ответ был ясен. 

— Серьезно, — она щелкнула замком чемодана. — Я уезжаю к сестре на месяц. Может, дольше.  

— На месяц? — я встал, задев коленкой стул. Он грохнулся на пол, но она даже не вздрогнула. — А что я? А наша… — я махнул вокруг рукой, показывая на фотографии детей на холодильнике, на её любимую бирюзовую кружку у раковины.  

— Наша жизнь кончилась, Саша, — она надела пальто. — Точнее, моя. Я была мамой, женой, хозяйкой. Теперь хочу быть просто собой.  

— Но мы же… — я искал слова, которые обычно находила она. — Мы могли бы вместе… путешествовать, наконец. Как мечтали.  

Она повернулась. В её глазах, таких знакомых, я увидел усталость. Не ту, что проходит после сна.  

— Ты двадцать лет обещал свозить меня в Венецию. Каждый год — «в следующем, как закончу проект». А потом дети, ипотека, твоя больная спина… — она поправила шарф. — Я купила билет сама. На следующей неделе.  

Я сел, ощущая холод стула сквозь брюки. Она вытащила из сумки ключи и положила их на стол.  

— Ты… увольняешься? 

— Да, — улыбнулась она. — С сегодняшнего дня.  

Дверь закрылась. Я ждал, что она вернется — забыла телефон, паспорт. Но тишину нарушил только гул лифта.  

Первые дни я жил на автопилоте. Гладил рубашки, потому что иначе они мялись. Готовил яичницу, потому что она всегда повторяла: «Без завтрака сосудики забиваются». По привычке покупал её йогурт, хотя ненавидел его вкус.  

Вечером пятого дня зазвонил телефон. Схватил трубку, думая, что это она. Но голос дочери:  

— Пап, ты забыл про день рождения мамы? Она в ярости!  

Я посмотрел на календарь. Красный кружок на 13 марта. Она всегда отмечала его скромно: пирог, свечи, наши кривые «С днем рождения». 

— Мама у тебя? — спросила дочь.  

— Нет. Она… в отъезде.  

— Опять с тобой поссорилась? — засмеялась она. — Ладно, передай, что я звонила.  

Я бродил по квартире, натыкаясь на её следы. Незакрытый тюбик крема для рук в ванной. Засохшая герань на подоконнике — она поливала ее каждый вторник. Книга на тумбочке с закладкой на странице 143.  

На десятый день я сорвался. Позвонил ей.  

— Ты хотя бы поела нормально? — спросил, когда она ответила.  

— Учусь готовить пасту с трюфелями, — сказала она, и в голосе прозвучало что-то новое — легкость. — А ты?  

— Йогурт кончился.  

Она рассмеялась. Не смогла сдержаться. Я не слышал этого смеха годами.  

Потом были недели тишины. Я научился варить суп, разобрал её шкаф — она оставила только зимние вещи. Нашел письма, которые писал ей в девяностых, когда ездил в командировки. «Дорогая Мариночка, скучаю…» Хранил их в ящике стола, под папкой с документами.  

Сегодня утром пришла открытка. Вид на Большой канал, марка с крылатым львом. На обороте её почерк: «Билет обратный брать не стала. Ещё не решила, куда хочу. Прости».  

Я вложил открытку в рамку с нашей старой фотографией. Там, где мы оба молодые, а за спиной — не Венеция, а панельная пятиэтажка. Тогда мы мечтали о другом.  

Может, она права. Мы перестали быть «нами», став родителями, соседями по квартире, союзниками в быту. Я не знаю, вернется ли она. Не знаю, смогу ли я выучить итальянский или полюбить трюфеля. Но впервые за тридцать лет я не включил кофеварку в семь утра. Вместо этого сел писать письмо. На бумаге, как раньше.  

«Дорогая Марина, сегодня видел в парке пару. Сидели на лавочке, спорили о том, куда поехать. Напоминали нас. Если захочешь…»  

Дальше не знаю. Положу на подоконник рядом с геранью. Может, когда-нибудь она прочитает.