Из-за невестки-чистюли мой сын ходит на цыпочках в собственном доме

Когда мой сын женился на Ирине, я обрадовалась. Наконец-то он перестал питаться полуфабрикатами и забыл про носки под диваном. Ирина привела в порядок его квартиру: белые шторы, вазы с эвкалиптом, полы, блестящие как стекло. «Она перфекционистка», — объяснял Андрей, и я кивала, радуясь, что он нашел того, кто о нем позаботится.  

Но через полгода я заметила изменения. Андрей, всегда громкий и размашистый, стал двигаться как тень. В его доме теперь не было следов от кроссовок у двери, запаха жареной картошки или смятых диванных подушек. Зато появились правила: обувь — сразу в шкаф, посуда — в посудомойку, крошки — сметать со стола специальной щеточкой.  

— Мам, ты не могла бы снять тапочки? — Ирина встретила меня у порога с влажной салфеткой в руке. — Только не на паркет, он сегодня покрыт воском.  

Андрей стоял за ее спиной, переминаясь с ноги на ногу. Ирина превратила квартиру в музей. Диваны были укрыты чехлами, которые нельзя мять. Когда я нечаянно поставила чашку без подставки, Ирина вздрогнула, будто я плюнула на пол.  

— Ты же понимаешь, мама, — говорил Андрей, смущаясь, когда я спросила, почему они не приглашают друзей. — Ирина устает от беспорядка.  

Но беспорядка не было. Была жизнь, которую Ирина методично стирала салфеткой с антистатиком.  

В прошлый четверг я зашла к ним внезапно. Андрей открыл дверь, держа в руке пылесос. Его лицо, обычно румяное, было серым и усталым.  

— Ирина на курсах по флористике, — пробормотал он, поправляя коврик, съехавший на миллиметр влево.  

Мы сели на кухне, где даже холодильник гудел тише обычного. Андрей нервно вытирал стол, хотя я еще не начала есть принесенный торт.  

— Ты помнишь, как мы с папой разрешали тебе рисовать на обоях? — спросила я, наблюдая, как он аккуратно отламывает кусочек, чтобы не рассыпать тесто.  

— Это другое, — он заморгал, как всегда, когда не хочет говорить правду. — Ирина просто ценит порядок.  

Но это был не порядок. Это был террор.  

Вчера Ирина позвонила мне сама: 

— Андрей разбил вазу. Ту, что из Венеции. Он... он шел в носках по полу после душа.  

Я представила сына: крупный, 190 см ростом, осторожно крадущийся по собственному дому, словно грабитель. В его квартире больше нет громкого смеха, топота босых ног, пятен от вина на скатерти — всего того, что когда-то делало его Андреем, а не экспонатом в идеальном интерьере.  

Сегодня я принесла им старый фотоальбом. На снимках Андрей — шестилетний, с мороженым на щеке и порванными штанами. Ирина листала страницы, и я видела, как ее пальцы судорожно вытирают пыль с обложки.  

— Как мило, — сказала она, указывая на фото, где Андрей валяется в осенних листьях. — Но сейчас он стал... взрослее.  

— Взрослый человек имеет право пачкать пол, — ответила я, и Ирина впервые за все время покраснела.  

Андрей молчал. Он сидел на краешке стула, будто боялся оставить вмятину. Я поняла, что он уже не борется. Он адаптировался — как собака, которую приучили спать на коврике у двери вместо хозяйский кровати.  

На улице я обернулась. Андрей махал мне из окна, но его рука замерла в воздухе, как только Ирина начала закрывать створку — чтобы не залетела пыль.  

Сейчас я сижу у себя на кухне, где на столе остались круги от чашек, а на полу — следы от грязных сапог. Здесь пахнет корицей и слегка подгоревшим печеньем. Я думаю о том, что чистота — это не лоск, а свобода. Свобода разбить вазу, пролить чай, засмеяться так громко, что дрогнут идеально выровненные рамки на стене.  

Ирина звонит, чтобы пригласить на ужин. Говорит, купила коврик для гостей с антибактериальной пропиткой. Я вздыхаю и соглашаюсь. Может быть, в следующий раз я принесу горсть осенних листьев. Просто чтобы напомнить сыну, что даже они — часть жизни. Неидеальной, шумной, настоящей.