Мама сильно опекает нашу младшую сестру, а теперь пытается свалить на нас эту ответственность

— Мама не умирает, — раздраженно говорю я брату. — Она вообще на смертном одре не лежит, чтобы что-то там завещать. Но теперь, видишь ли, требует, чтобы мы с тобой всю жизнь нянчились с Аленкой. Как будто у нас других дел нет!

Брат хмыкает, пожимая плечами:

— Ну, видимо, она осознала, что вырастила из младшей кого-то совсем не приспособленного к жизни. И теперь надеется, что мы с тобой подхватим эстафету.

Когда мы были детьми, вокруг царили "святые девяностые". Помню, как жилось тогда. Было весело и в то же время тяжело. Родители буквально исчезали на работе — сутками пропадали, чтобы прокормить семью.

— Ты помнишь, как было? — спрашиваю я брата.

— Ага, — кивает он. — Нам главное было, чтобы еда какая-то была и одежда подходящая, а дальше выкручивайтесь сами.

Мы с братом, разница-то у нас всего два года, научились многому. Самостоятельность? Да у нас её был полный комплект. Никто с ложечки не кормил, сопли не подтирал и уроки не проверял.

— Помнишь, как мы с температурой дома одни оставались? — усмехаюсь я.

— И не только. В больнице сами лежали, в школу сами ходили. У нас же ключ на шее с детства болтался — символ свободы, — добавляет брат с легкой усмешкой.

К десяти годам мы уже умели всё: и суп сварить, и картошку пожарить, и блины испечь, если продукты найдутся в холодильнике. Как-то раз я даже умудрилась приготовить что-то съедобное из того, что осталось на дне кастрюли.

— Тогда ведь и у других семей так было, — говорит брат. — Родители были заняты, чтобы мы не умерли с голоду и холода, а мы учились сами разбираться в своих проблемах. 

В начале двухтысячных жизнь стала легче. Папа нашёл хорошую работу, и мама, наконец, ушла в декрет, чтобы родить нашу младшую сестру, Аленку.

— Знаешь, в Алену мама вложила всё то, что в нас не успела, — говорю я, покачивая головой. — Вся забота, всё внимание — всё досталось ей.
Брат только усмехается:

— Да уж, это точно. Мы смотрели, как мама сдувает с Алены пылинки, и не знали — то ли завидовать, то ли жалеть её.

И правда, глядя на сестру, мы с братом ощущали скорее жалость. Её свобода была под таким колпаком, что и цветку в теплице, наверное, просторнее. Мама боялась всего: разбить тарелку, порезаться, обжечься... Даже чашку чая сестре наливала сама — а вдруг горячее на себя опрокинет?

— Я иногда думаю, а что дальше будет? — вздыхает брат. — Как она будет жить, если мама всё делает за неё?

— Вот поэтому мама и говорит нам теперь заботиться о ней, когда нас самих научила справляться с любой ситуацией, — отвечаю я. — Видимо, у неё план такой. 

Мы молчим, задумавшись каждый о своём. Жизнь как-то так сложилась, что мы стали самостоятельными слишком рано, а Алена, похоже, вырастет с руками, но без навыков.

— Ну что ты на меня так смотришь? — спрашивает брат, когда я в очередной раз начинаю жаловаться. — Это же мама, ей уже ничего не докажешь. 

— Да я просто не понимаю! — всплескиваю руками. — Ведёт себя так, будто Алена хрустальная. Смотришь на них — и будто сестре не двадцать лет, а всего пять. Одну её никуда не пускает, чуть что — сразу за руку хватает. И всё время требует от нас: «Вы о сестре заботьтесь, помогайте, берегите!» 

Брат хмурится, вспоминая. 

— Помнишь, папа пытался её переубедить? — говорит он. — Говорил: «Ну дай Алене хоть чуть-чуть свободы, пусть учится». Но мама только злилась в ответ. Поругались они сильно тогда.

— Ага, помню. Папа махнул рукой и сказал: «Ладно, моё дело — деньги зарабатывать, а ты уж воспитывай, как знаешь». 

Так всё и осталось. Мама, как и раньше, опекает Алену по полной программе. А результата — ноль. В свои двадцать сестра совершенно беспомощна. Максимум, что она умеет, — это включить чайник и разогреть еду в микроволновке. Ну и бутерброд сделать, если продукты уже нарезаны. 

— Слушай, она даже не знает, как стиральная машинка работает, — добавляю я. — Недавно пыталась пылесос включить — не получилось, посмеялись с ней.

— И ведь ей уже двадцать, — брат качает головой. — А в поликлинику всё ещё с мамой ходит.

— Там же, по её словам, "злые тётеньки", — с иронией подмечаю я. — Могут "обидеть девочку". А она даже не знает, какая у неё группа крови, или чем болела в детстве.

— Ну, характер у неё такой, видимо, с детства — мягкий, податливый, — задумчиво говорит брат. — А мама со своей гиперопекой сделала её ещё более беззащитной. 

— Как она работу будет искать? — ворчу я. — Или потом работать там? Маму с ней на собеседование никто не пустит.

Тут мама снова заходит к нам в комнату:

— Ребята, вы же сестру не бросите, правда? — почти умоляюще говорит она. — Ей ведь одной в жизни не разобраться, она же ничего не умеет!
Я с трудом сдерживаюсь.

— Ну так возьми и научи её чему-то полезному, пока ты ещё здесь, — едко говорю. — Но нет же, ты только под крылышком держать её можешь. А как тебя не станет?

Мама вздыхает и пожимает плечами.

— Ну, тогда, мол, и научится. Жизнь заставит.

Я поворачиваюсь к брату:

— Это худшее, что можно придумать! Пока ты здесь, её оберегаешь, а потом кто? Мы с тобой? Да у нас свои семьи, дети, заботы. 

— Да брось ты, — говорит брат, вздохнув. — Конечно, не дадим ей пропасть. Но вот бегать за ней, как мама, никто из нас точно не будет.

— Да мы уже пробовали её к самостоятельности приучить! — вспоминаю я. — Помнишь, пытались её на курсы отправить? Сразу столько криков от мамы было: «Нечего девочку мучить, пусть лучше дома сидит!»

— Да, мама все начинания губит на корню, — брат качает головой. — Хочет вроде как лучше, а получается — наоборот. 

Мама стоит у двери, смотрит на нас с грустью.

— Я просто хочу, чтобы она была счастлива, — говорит тихо.

— Счастлива? — не выдерживаю я. — Но кому ты этим помогаешь? Себе или ей? Ты видишь, что наделала? Алена без тебя и шага не сможет ступить.

Мама молча выходит, оставляя нас в тягостном раздумье. Мы с братом переглядываемся.

— Алена ведь однажды останется без неё, — говорит он тихо. — И вот тогда ей придётся самой учиться жить. Но будет уже поздно.

Мы молчим, понимая, что изменить что-то сейчас — почти невозможно.