– Надо было за богатого выходить, – сказала сестра, – жила бы сейчас и забот не знала, как я

Сестра произнесла эту фразу между глотком кофе и аккуратным поворотом кольца с бриллиантом, которое даже в полутьме кухни сверкало. Я смотрела, как ее маникюр — идеальный, розовый, будто с обложки журнала — скользит по краю моей старой кружки.  

— Надо было за богатого выходить. Ты бы сейчас, как я, забот не знала, — в ее голосе не было злости. Только привычное снисхождение, словно она уже сто раз повторяла эти слова в уме, готовясь к нашему редкому свиданию.  

Мой взгляд упал на окно: за ним копошились дети, наш пятилетний Ванька и ее дочь Алиса, одетая в платье, которое стоило больше, чем моя месячная зарплата в школе. Алиса смеялась, но как-то механически, словно ее научили правильной тональности для игр «с простыми детьми».  

— Знаешь, Женя... — начала я, но замолчала. Как объяснить, что я не жалею? Что когда я смотрю на Сережу, который в эту минуту ковырялся в двигателе нашего старенького авто во дворе, я вспоминаю, как он три ночи не спал, когда Ванечка родился с осложнениями. Как он брал мои руки в свои, масляные от машинного железа, и говорил: «Всё будет хорошо, Анют». Как он до сих пор оставляет мне записки в банке с крупой: «Купи себе что-нибудь, а то вся в работе».  

Но Женя бы не поняла. Ее муж — «богатый» директор сети магазинов, — подарил ей машину в день рождения, но забыл, как зовут их собаку. Она живет в доме с мраморными полами, которые греет система «умный дом», но однажды ночью, после третьего бокала вина, она призналась мне, что спит в отдельной спальне уже пять лет.  

— Ты просто не представляешь, каково это — не считать каждую копейку, — продолжала она, разглядывая скол на моем столе. 

Когда-то мы были похожи. В восемнадцать, на выпускном, мы кружились в дешевых платьях, мечтая о принцах. Но ее принц оказался в костюме от Armani, а мой — в застиранной рубашке студента-медика. Родители вздыхали: «Аня, ты красавица, могла бы выбрать лучше». Но я видела, как Сережа отдавал последние деньги, чтобы купить мне книгу Шекспира, о которой я случайно обмолвилась в разговоре. Как он, уставший после ночной смены, нес меня на руках через лужу, потому что у меня болела нога.  

— Помнишь Сашу Ковалева? — спросила Женя, разбивая молчание. — Он сейчас в Думе, виллу в Сочи купил. Он же за тобой ухаживал...  

Ухаживал. Да. Присылал розы, звал в рестораны, но его глаза скользили по мне, как по товару. Однажды он сказал: «Ты будешь идеальной женой для карьеры». А Сережа, когда сделал предложение, пролепетал: «Я не обещаю рай, но буду стараться каждое утро».  

— Ты права, — неожиданно сказала я. Женя подняла бровь. — Иногда трудно. Когда Ваня болеет, а я считаю, хватит ли на антибиотики... Или когда соседи сверху заливают потолок, а мы копили на него полгода.  

Женя кивнула, довольная, что я «опомнилась». Но тут в кухню ворвался Сережа, пахнущий бензином и осенним ветром.  

— Ань, — ухмыльнулся он, — двигатель ожил! Еще лет двадцать отъездим! — Он поставил на стол коробку пирожных из соседнего магазина. «По акции, последние», — подмигнул.  

Женька фыркнула: «Ты все такой же романтик». Но я видела, как она смотрела на него — на его смеющиеся глаза, на морщинки, которые легли вокруг них за годы наших «недостатков».  

Позже, когда ее мерседес уехал, оставив следы шин на нашем гравии, Сережа обнял меня за плечи:  

— О чем задумалась?  

Я молча прижалась к его груди. Вспомнила, как Женя, уезжая, вдруг сказала Ване: «Ты похож на папу». И в ее голосе дрогнуло что-то, чего не было, когда она хвалила свой новый ковер из Ирана.  

— Ни о чем, — ответила я. — Просто... Счастлива, что ты тогда не раздумал жениться на бедной учительнице.  

Он рассмеялся, и в этом смехе — как всегда — было все: наша разбитая люстра, ночные дежурства, смех детей в дешевом летнем лагере... И записка, которую я нашла сегодня утром в банке с гречкой: «Ань, купи себе новые перчатки. А то руки мерзнут. Люблю».  

Да, мы не ездим на Мальдивы. Но когда я вижу, как Сережа учит Ваню чинить велосипед, как они хохочут над кривыми швами на моих варежках, я понимаю: мы богаче тех, кто меряет жизнь деньгами. Нас нельзя купить. Нельзя сломать.  

И разве это не самое большое богатство?