— Она потребовала проценты, — муж вернулся от свекрови, у которой мы взяли деньги на ремонт

Я готовила на кухне, когда Саша вернулся. По его лицу я все поняла сразу: скулы напряжены, глаза избегают встречи с моими. Бросил ключи на стол, сел напротив, потянулся за стаканом воды.  

— Она потребовала проценты, — сказал он коротко.  

Год назад мы взяли у его матери пятьсот тысяч на ремонт. Квартира после потопа — стены в плесени, полы вздулись. Свекровь дала деньги без лишних вопросов, хотя я тогда удивилась: обычно она каждую копейку на счету держит. «Семья есть семья», — отмахнулась тогда, а я, глупая, поверила в её великодушие.  

— Какие проценты? — спросила я, хотя ответ уже висел в воздухе.  

— По ставке банка. Говорит, это не подарок был, а заём.  

Я вспомнила, как она в день передачи денег улыбалась, гладила Сашу по плечу: «Никуда не денетесь, сынок, я вам верю». А мы, дураки, думали просто так.  

— Ты что сказал? — спросила я, хотя знала: он не умеет спорить с ней. Её авторитет для него — как стена из бетона. 

— Попытался объяснить, что это нечестно. Она назвала меня нытиком. Сказала, если не нравится — обращайся в суд.  

Я засмеялась. Горько, зло. Суд? Она же знала: мы не станем выносить сор из избы. Да и какие доказательства? Только наши слова против её расчетов в блокноте, который она, оказывается, вела все это время.  

— Сколько? — спросила я, уже представляя, как цифры поползут по нашему бюджету, как треснет хрупкий баланс между «хватает» и «не хватает».  

— Сто двадцать тысяч.  

Сто двадцать. Почти треть от того, что мы заняли. Мы же еле-еле собрали пятьсот — копили год, отказывая себе во всем. Саша брал подработки, я продала старый ноутбук. А она...  

— Ты отдал?  

Он кивнул. Глаза опущены, словно подросток, пойманный на вранье. Я встала, подошла к окну. За стеклом шел дождь — мелкий, назойливый, как её голос в трубке, когда она звонила каждое первое число: «Как дела? Деньги пока не нужны?» А мы думали — беспокоится.  

— Почему ты не отказался? — спросила я, хотя знала ответ. Он не мог. Она вырастила его одна, вкалывала на трех работах. Для него её слово — закон, даже если закон этот гнёт спину.  

— Ты хочешь, чтобы я с ней поругался? 

— Я хочу, чтобы она относилась к нам как к людям, а не к банковским клиентам!  

Он молчал. Я закрыла глаза, представила её сухие руки, считающие купюры, тонкие губы, растянутые в улыбке, когда Саша клал конверт на стол. «Молодец, сынок, я всегда знала, что ты правильный». А эти проценты... За что? За то, что мы не сдохли под долгами? За то, что он её сын?  

— Мы больше не будем брать у неё ни копейки, — сказала я тихо.  

— Ты преувеличиваешь, — он встал. — Она так привыкла. Жизнь её научила...  

— Научила считать прибыль с родных?  

Он вздохнул, прошел в комнату. Я осталась стоять у окна, слушая, как дождь стучит по подоконнику. В голове крутились цифры: 120 000 — это наш отпуск, который мы откладывали два года. Мои таблетки, от которых я отказалась, чтобы платить за курсы сына.  

А ещё — что-то другое, не измеряемое деньгами. Что-то, что треснуло сегодня, когда Саша молча достал конверт и отдал его той, которая должна была быть ближе банков, кредитов, этих душащих процентов.  

Вечером я услышала, как он разговаривает по телефону в ванной: «Мама, ну зачем ты так?.. Мы же родня... Да понимаю... Ладно».  

Я не стала спрашивать. Просто повернулась к стене, притворившись спящей. Завтра надо будет позвонить в клинику — отменить прием. Сказать, что «позже». А ещё — искать новую подработку.