Свекровь говорит, что ей нечем платить за квартиру, а сама покупает вещи в дорогих магазинах

Два года мы с Лешей буквально считали каждую копейку, отказывали себе во всем, чтобы помогать его матери платить за квартиру. «Светочка, — голос свекрови по телефону всегда был тихим, — коммуналка опять выросла, пенсии не хватает... совсем беда». А Леша? Леша верил. Мама для него была святым человеком, одиноко борющимся с жестоким миром. 

Я молчала. Сжимала зубы, когда откладывала деньги на новую куртку, чтобы отдать их ей. Когда Леша брал сверхурочные, а я экономила на обедах. Мы мечтали о своем жилье, о ребенке – но эти мечты отодвигались в туманное «потом», пока «маме тяжело». 

Пока я не увидела ее в «Цветном».

Стояла у витрины с сумками, цена на которые заставила бы меня захлебнуться. И не просто стояла. Она выходила из магазина, неся аккуратный брендовый пакет. Лицо ее было спокойным, довольным. Никакой измученности, никакой бедности. Только довольство жизнью. 

Я не подошла. Я пошла за ней. Следующим пунктом был дорогой бутик с трикотажем. И снова – покупка. Без тени сомнения. 

Тогда я поняла. Это был не крик о помощи. Это была система. Удобная, отлаженная система. 

Доказательства копились медленно, мучительно. Старая соседка свекрови, с которой я разговорилась случайно в поликлинике: 

— Ой, да Ирина Петровна-то? Да она всегда экономная была, копеечка к копеечке. Говорила, на черный день копит, с мужем еще... Домик в деревне у нее, говорят, от предков остался, сдается. Да и пенсия у нее приличная, по вредности... 

Кусочки пазла сложились. Она не бедствовала. У нее был запас. Золотой запас спокойствия, оплаченный нашими лишениями. 

Вечер. Леша пришел усталый, помятый. Я поставила перед ним чай, села напротив. 

— Леш, нам надо поговорить. О твоей маме. 

Он нахмурился. 

— Опять? Свет, ну она же старая, ей тяжело... 

— Ей не тяжело, Алексей! — Голос сорвался. Я положила перед ним распечатку – цены из тех магазинов, где я ее видела. Фото пакетов (я, как дура, сфотографировала тогда). Запись разговора с соседкой (извини, этика, но война есть война). — Вот ее «беда»! Вот ее «нечем платить»! У нее есть сбережения, Леша! У нее есть доход с домика! Она просто хочет, чтобы ты платил за ее жизнь, пока она покупает себе дорогие тряпки! 

Он взял листок. Смотрел, не понимая. Потом снова. 

— Это... это где? Ты уверена? Может, подарок... 

— В «Цветном», Леша! И в бутике рядом! Я видела! Своими глазами! В тот самый день, когда ты отдал ей половину нашей зарплаты! — Я встала, не в силах сидеть. — Два года! Два года мы живем впроголодь, откладываем свои мечты, потому что твоя мама решила, что сын – ее вечный кошелек! А мы? Нам что, воздухом питаться? Нам когда детей заводить? Или всю жизнь кормить ее причуды? 

Он молчал. Смотрел на фотографии, на цены. Видела, как в его глазах рушилось что-то важное, фундаментальное. Вера. Слепая, сыновья вера. 

— Но... зачем? — прошептал он, и в этом шепоте была боль. — Зачем ей это? У нее же есть... 

— Потому что это легко! — выдохнула я. — Потому что ты веришь. Потому что проще протянуть руку сыну, чем тратить свои накопления. Потому что наша жизнь, наши потребности для нее – просто фон. 

Он откинулся на спинку стула, закрыл лицо руками. В кухне повисла тишина. Я ждала. Ждала его гнева, оправданий, защиты матери. Но он просто сидел, сгорбившись, будто неся невидимый груз. 

— Я... я поговорю с ней, — наконец произнес он глухо. — Завтра. Я должен понять. 

Я кивнула. Говори. Но знай: иллюзия разбита. Трещина прошла не только по его вере в мать, но и по нашему общему терпению. И залатать ее деньгами – даже если они вдруг появятся – уже не получится. Правда вышла на свет, холодная и безжалостная. И теперь нам предстояло жить с ней.