– Ты стала невкусно готовить, – заявил муж, – я буду есть в столовой, покупай продукты только на себя

Он произнес это за ужином. Я как раз потянулась за хлебом, и его слова прозвучали неожиданно.  

— Ты стала невкусно готовить, — сказал он, уткнувшись в тарелку. — Теперь покупай продукты только на себя. Я буду есть в столовой.  

Бефстроганов, который я тушила два часа, вдруг стал отдавать горечью. Я медленно опустила ложку, чувствуя, как тепло от миски обжигает пальцы. Наверное, так и должно быть — когда рушится что-то, что ты строила годами, мир сужается до деталей: трещинка на любимой тарелке, слишком соленый бульон, несвежий хлеб.  

— Хорошо, — ответила я, и это прозвучало как приговор.  

Он ушел в спальню, оставив еду нетронутой. А я сидела на кухне, собираясь с мыслями.  

Раньше он обожал даже мою гречку с грибами. Говорил, что я добавляю туда что-то волшебное. Смеялся, целовал мои пальцы, а потом мы танцевали, пока соседи не стучали в батареи. Теперь он ужинал в столовой завода, где работал механиком. Я знала меню наизусть: понедельник — котлеты с макаронами, вторник — суп из консервов...  

— Возможно, это кризис, — шептала я, протирая плиту. Мужу исполнилось сорок. Может, он просто устал?  

Но вскоре я заметила: в столовой он не обедал.  

Нашла в кармане его куртки чек из ресторана «Лазурный». Ужин на двоих: стейк, вино, тирамису. Дата — наша с ним годовщина. В тот вечер он сказал, что задержится на работе.  

Я положила чек обратно, аккуратно. В голове стучало: «Не она ли?». Коллега-бухгалтер с красной помадой, которая как-то раз позвонила ему поздно вечером? Или соседка снизу, что всегда смеялась слишком громко, проходя мимо нашего балкона?  

Но когда я спросила, он лишь пожал плечами:  

— Ты же сама все испортила.  

Помню, как в первый год брака он вылизывал кастрюлю, а теперь мое тушеное мясо называл «резиной». В холодильнике стояли его любимые соленые огурцы — я выращивала их на даче. Он к ним не притронулся.  

На следующий день купила себе дорогой лосось, авокадо, пармезан, гранат. Готовила только для себя, ставя тарелки на ту часть стола, где раньше сидел он. Он приходил поздно, а я молчала. Молчала, пока в один из вечеров он не бросил связку ключей на тумбу и не спросил:  

— Ты даже не хочешь знать, где я был?  

Я взглянула на его руки — на безымянном пальце все еще было кольцо.  

— Знаю, — ответила я, разрезая гранат. Алые зерна падали на тарелку, как слезы. — Ты был там, где тебе не стыдно за ложь.  

Он побледнел, но не стал оправдываться. А я впервые за двадцать лет поняла: я не боюсь одиночества. Страшнее было годами готовить для человека, который давно перестал быть голодным.  

Сегодня утром я поставила его чемодан у двери. 

— Удачи в столовой, — сказала я, закрывая дверь. На кухне ждал свежесваренный кофе. 

Он искал предлог, вместо того, чтобы сказать правду. А когда душа становится пресной, даже соль не спасет.