– Вы еще в Москве живете? – спросила двоюродная сестра, с которой мы не общались больше десяти лет

Голос в трубке был чужим и знакомым одновременно — низкий, чуть хрипловатый, будто простуженный ветром. Я долго не могла понять, кто это. Пока она не сказала: «Это я, Вера».  

Вера. Двоюродная сестра, с которой мы в детстве делили бабушкин дом под Тулой, а после — двадцать лет молчания. Десять из них — полная тишина.  

— Вы еще в Москве живете? — спросила она, и я почему-то засмеялась. 

«Вы» — это наше последнее воспоминание. Ссора на похоронах бабушки. Она кричала, что я «предала семью», уехав в столицу, а я швырнула фразу про «зависть глухой провинции». Потом — разбитая рамка с общим фото, хлопок двери и годы упреков, которые мы так и не высказали.  

— Да, живу, — ответила я, глядя в окно на мокрый асфальт двора. Москва за стеклом была серой, обыденной, будто и не город-мечта, а просто место, где я переставляю ноги из метро в офис и обратно.  

Вера молчала. Я слышала, как на том конце провода шумит ветер — наверное, она стояла на бабушкином крыльце, где мы когда-то щелкали подсолнухи.  

— Приезжай, — вдруг сказала она резко, словно отрезая. — У меня... операция завтра. Страшно.  

Я не спросила, какая операция. Не спросила, почему именно я. Просто купила билет на ближайшую электричку.  

Дорога заняла три часа. Я вспоминала, как в восемнадцать уезжала отсюда с одним рюкзаком, уверенная, что больше не вернусь. Бабушка плакала, Вера смотрела в пол. Мы тогда уже почти не разговаривали — она осталась в Туле, вышла замуж за местного, родила сына. Я присылала открытки, но она не отвечала. А потом бабушка умерла, и мы стали чужими.  

Она встретила меня на перроне. Я сразу узнала ее походку — чуть вразвалочку, как у деда. Только теперь она опиралась на трость.  

— Рак груди, — бросила Вера, закуривая. — Третья стадия. Завтра режут.  

Мы шли по знакомой улице, мимо покосившегося забора, где когда-то паслась бабушкина коза. Дождь перестал, пахло мокрой полынью.  

— Почему позвонила? — не выдержала я. Вера остановилась, разминая больное плечо.  

— Потому что ты единственная, кто помнит меня здоровой.  

Ее дом оказался таким же, как в детстве — ковер с оленями, икона в углу, банка с огурцами на столе. Только на стене висел портрет сына — парень в военной форме. «В Донецке», — коротко пояснила Вера.  

Мы пили чай с малиновым вареньем, и я вдруг рассказала то, о чем молчала двадцать лет. Что уехала не из-за амбиций. Что в шестнадцать родила от первого парня, он исчез, бабушка отдала ребенка в приют. 

— Ты же знала? — спросила я, но Вера покачала головой. Оказалось, бабушка всем сказала, что я уехала учиться.  

— А я тебе завидовала, — Вера крутила пустую ложку. — Думала, ты свободная, как птица. А я тут... Муж пил, сын ушел в армию. Теперь вот... — Она распахнула халат — шрам от подмышки до ребер, фиолетовый. — Завтра второй.  

Ночью мы спали в одной кровати, как в детстве, когда боялись грозы. Вера ворочалась, кряхтела. А утром, пока ее везли в операционную, я держала в руках старое фото: две девочки в платьях из ситца, обнявшись, стоят у реки.  

Очнувшись после наркоза, Вера первым делом спросила: 

— Как тебе в Москве? Нравится?  

Я покачала головой: 

— Снимаю квартиру. Могу переехать.  

Она чуть улыбнулась, проводя пальцами по свежей повязке: 

— Ты же ненавидишь деревню.  

— Не деревню, — поправила я. — Тишину.  

Я купила билет до Москвы, но не села на поезд. Вместо этого зашла в риэлтерское агентство. Странно — все эти годы я думала, что убегаю от прошлого. А оказалось, оно просто ждало, когда я перестану бояться тишины.  

— Ты зачем приехала? — спросит она через месяц, когда я привезу коробки с вещами. И я отвечу, обнимая ее худые плечи: 

— Чтобы жить здесь. 

А потом, может быть, буду искать сына. Или куплю козу. Или просто буду пить чай на крыльце, слушая, как ветер играет в листьях старой яблони. Как тогда.