Жена забрала детей после развода, а через десять лет хочет вернуть их мне, потому что не справляется

Когда Надя забрала детей, я думал, это ненадолго. «Отдохну от тебя», — сказала она в дверях, прижимая к груди трехлетнюю Соню. Максим, старший, цеплялся за ее юбку, не понимая, почему папа вдруг стал «опасным». Так решил суд: моя депрессия после увольнения, пара ночей у друзей с бутылкой виски — достаточные причины, чтобы отцу разрешали видеться с детьми раз в месяц под присмотром. Но Надя исчезла через неделю после вердикта. Сменила номер, переехала в другой город. Поиски уперлись в стену: «Она мать. Имеет право».  

Первые два года я злился. На нее, на себя, на глухие двери органов опеки. Потом попытался жить заново: сменил работу, женился на Кате, которая знала историю, но верила, что «рано или поздно они вернутся». Когда Катя забеременела, я впервые испугался: смогу ли любить нового ребенка так же, как тех, кого потерял?  

— Приезжай. Забери их.  

Она не здоровалась, не спрашивала, жив ли я. Просто бросила адрес и повесила трубку. Катя, сидевшая рядом на диване, поняла все по моему лицу.  

— Это она?  

Я кивнул. Рука сама потянулась к фото на полке: Соня в розовом комбинезоне, Максим с машинкой в руках. Они должны быть подростками сейчас. Тринадцать и пятнадцать. Незнакомцы.  

— Мама в больнице, — буркнула она, даже не спросив, кто я. — Через час вернется.  

Квартира пахла сыростью и дешевым табаком. Максим сидел за ноутбуком в углу, не отрываясь от экрана. На столе — коробка доширака, смятая пачка сигарет.  

— Папа? — он обернулся, и я увидел в его взгляде смесь надежды и разочарования. Надя, видимо, не предупредила.  

Они рассказали обрывками. Надя работала посудомойкой, потом уборщицей. Два года назад начала пить. Максим бросил школу, подрабатывает курьером. Соня дважды сбегала из дома.  

Надя пришла к вечеру, шатаясь. Похудевшая, с желтыми пятнами на пальцах. Увидев меня, засмеялась:  

— Ну что, герой? Забирай своих уродов.  

Она упала на диван, доставая из сумки бутылку. Соня отвернулась, словно привыкла.  

— Почему сейчас? — спросил я, стараясь не кричать. — Десять лет, Надя. Десять!  

— Потому что я сломалась, — она резко поднялась, тыча пальцем в детей. — Они меня ненавидят! Ты хотел быть папочкой? Получай!  

Дорогу назад я помню смутно. Дети молчали. Максим курил у окна, Соня обнимала старую плюшевую собаку — единственное, что взяла из дома.  

Катя ждала на пороге. Увидев их, обняла Соню, как родную. Мой сын от нее, двухлетний Егор, испуганно спрятался за мои ноги.  

Ночью я сидел на кухне, слушая, как Соня плачет в ванной. Катя положила передо мной бумаги:  

— Она не передумает, — перебил я. Надя сдала их, как бракованную мебель.  

Сегодня утром Максим отказался завтракать. Сказал, что пойдет «к другу». Когда я спросил, есть ли у него вообще друзья, он хлопнул дверью. Соня не отходит от Егора, будто ищет в нем того малыша, которым была сама.  

Я не знаю, как быть отцом тем, кого не видел полжизни. Как объяснить Егору, что эти чужие подростки — его семья. Как простить себя за то, что когда-то не дотянулся до Нади, не закричал громче.  

Но когда Соня сегодня вечером неловко обняла меня перед сном, я понял: у меня нет права на ошибку. Даже если они никогда не простят. Даже если Надя появится снова, требуя вернуть «своё».