А вот и ваша мама гулящая, – сказала свекровь детям, когда я вернулась с работы

Тяжелый день. Аврал в бухгалтерии, эти бесконечные отчеты, каждая цифра плыла перед глазами. Вырвалась, наконец, из офисного плена. Всю дорогу в метро думала только о теплой ванне и тишине. Но больше всего – о детях. Семилетняя Соня и пятилетний Максим – мой маяк. 

Дома встретила тишина. Свекровь сидела на кухне, с видом мученицы листала журнал. Дети, притихшие, играли в комнате. В воздухе висело что-то недоброе. 

— Раиса Петровна, огромное спасибо, что посидели, — выдохнула я, снимая туфли. — Задержалась немного, аврал... 

Она подняла на меня глаза. Холодные, оценивающие. Ни тени тепла. 

— Да уж, задержалась, — протянула она кисло. Потом ее взгляд скользнул в сторону детской, голос вдруг стал громким: — А вот и ваша мама пришла! Гулящая ваша мама! 

Гулящая? Моим детям? Соня и Максим замерли в дверях детской, глаза огромные, испуганные, непонимающие. В них читался вопрос: «Что бабушка сказала? Почему это плохо?» Не абсурдность обвинения, а этот испуг, эта невинная растерянность в их глазах – вот что подожгло фитиль внутри меня. 

Я шагнула к свекрови. Не быстро, но так, что она невольно отпрянула. Весь мой гнев, вся боль от этого подлого удара ниже пояса сконцентрировались в низком, стальном голосе: 

— Вы только что назвали меня гулящей. При моих детях. — Обратилась к ней громко. — Объясните. Сейчас же. Что вы вложили в это слово? Какие ваши «доказательства»? Или вы просто решили вот так, из злобы и зависти, влить в головы моих детей грязь? Грязь про их мать? 

Ее надменность дрогнула. Она не ожидала такого напора. Попыталась отмахнуться, но голос уже не звучал так уверенно: 

— Да что ты разошлась? Шутка! Просто шутка! Ты же задержалась, вот я и... 

— ШУТКА? — мой голос перекрыл ее писк. — Шутка – это когда смешно всем. Им смешно? — Я резко кивнула в сторону детей. Они прижались друг к другу. — Мне смешно? Это не шутка, Раиса Петровна. Это подлое, низкое оскорбление. Вброшенное в чистые души. И вы перешли черту. Ту самую, за которую заплатите отлучением от этих детей. 

Она побледнела. «Отлучение» – это слово, видимо, ударило по больному. 

— Ты что, угрожаешь мне? Я их бабушка! 

— Бывшая бабушка, — поправила я. — Бабушки так не поступают. Бабушки не травмируют внуков. Они любят. А вы? Вы только что попытались разрушить самое святое – их доверие и любовь ко мне. Им не нужна бабушка, которая плюет в их мать. 

Я подошла к шкафу, взяла ее сумку и куртку, протянула. 

— Вам пора. И пока вы не принесете извинений мне и, главное, Соне и Максиму – искренних, без оправданий – вы здесь не появитесь. Понятно? 

Она что-то пробормотала, пытаясь сохранить достоинство, но под моим непоколебимым взглядом сникла. Молча, быстро надела куртку, схватила сумку и, не глядя на детей, вышла, хлопнув дверью. 

Я обернулась к детям. Они стояли все так же, прижавшись друг к другу. 

— Мама? — тихо спросила Соня. — Ты... гулящая? Что это? 

Я опустилась перед ними на колени, обняла их обоих крепко-крепко, впитывая их теплоту, их доверие. 

— Нет, солнышки мои, — сказала ласково. — Это очень плохое, глупое слово. Бабушка сказала гадость. Неправду. Мама была на работе, очень устала. Я вас люблю больше всего на свете. Вы – мое сокровище. И обижать вас или говорить про меня гадости никто не смеет. Никто. Я всегда вас защищу. Всегда. 

Максим прижался щекой к моему плечу. Соня обвила мою шею руками. 

— Мы тебя любим, мама, — прошептала она. 

В тот момент я знала точно: никакая свекровь, никакая злоба не сломит меня. Потому что я – их мать. Их щит. И никакие слова не пробьют эту броню любви. А Раисе Петровне предстоит долгий путь искупления, если она вообще захочет его пройти. Моя дверь пока для нее закрыта.