Из-за детской психологической травмы я стала кошельком для своих родителей

Я держала телефон. За окном лил дождь, такой же серый и бесконечный, как чувство вины, въевшееся в меня с детства. На экране горело сообщение от отца: «Доченька, насчет той суммы… как думаешь? Очень нужно». 

Они всегда «очень нуждались». С тех самых пор, как я себя помню. Мне семь лет, я стою в дверях их спальни. Мать, с заплаканным лицом, сидит на кровати, отец нервно шагает. 

— Вот видишь, — голос матери дрожал от обиды, — из-за тебя опять ссора! Эти туфли стоили целое состояние! А ты их в лужу! Теперь папе придется еще сверхурочные брать! 

— Лена, ну что поделаешь, ребенок, — отец вздохнул тяжело, но его взгляд на мне повис, усталый и укоряющий. — Просто… будь осторожнее, ладно? Нам и так тяжело. Твои капризы нам дорого обходятся. 

Капризы. Мои детские желания – новую куклу, поход в кино, просто внимание – всегда были «капризами», непозволительной роскошью на фоне их вечной «тяжелой жизни». Любовь, безопасность, одобрение – всё это имело ценник. Невысказанный, но четкий: «Мы тебя кормим, одеваем, терпим. Ты должна быть удобной. И помнить, что ты нам должна». 

Я выросла. Получила работу, неплохую. И старый механизм заработал с удвоенной силой. Я стала их банкоматом. 

— Аня, слушай, — голос матери в трубке звучал сладко и просительно. — У нас тут кран на кухне совсем потек… Соседи снизу уже жаловались. Так неудобно! Можешь перекинуть? Мы потом, как только… 

«Потом» никогда не наступало. Ремонт их старой машины («Без нее на дачу никак, ты же знаешь, как папе нужен воздух»), новая стиральная машина («Старая трясется, как в лихорадке, боюсь, развалится»), долги за квартиру («Ну ты же не хочешь, чтобы нас отключили?»). Каждый раз – щемящее чувство вины, вколотое в детстве. Их беспомощные взгляды (настоящие или мастерски сыгранные?), их вздохи о «тяжелой жизни», которую я, якобы, усугубляла своим существованием. 

Однажды отец пришел сам. Сел на краешек моего дивана, мял в руках кепку. 

— Дочка… дело серьезное. Ты же знаешь, у мамы сердце… Врачи сказали, нужна операция. Дорогая. — Он не смотрел мне в глаза. — Мы… ну, ты же понимаешь, пенсии… Может, оформишь кредит? Твоя зарплата позволяет… Мы будем помогать, как сможем. Семья ведь… 

«Семья ведь». Эти два слова были удавкой. Как я могла отказать? Как я могла быть той самой «неблагодарной», из-за которой у матери «болело сердце»? Я оформила кредит. Огромный. Их «помощь» свелась к паре тысяч, когда у меня уже кончились все накопления, а проценты душили. 

Перелом наступил месяц назад. Мать позвонила, возбужденная:

— Анечка, представляешь, бабушке (моей) врачи новое лекарство выписали! Очень эффективное, но… ну, дорогое. Она же старушка, одна… Мы с папой подкинули, но не хватает. Ты же не оставишь? Она тебя так любила! 

Бабушка… Та самая, которая в детстве шептала мне: «Не слушай их, солнышко, ты никому ничего не должна». Бабушка, умершая пять лет назад. Ледяная волна прокатилась по мне. Это был уже не просто намек, это был циничный шантаж. 

Я взяла трубку. Голос звучал чужим, твердым: 

— Мама. Бабушка умерла пять лет назад. Я больше не дам вам ни копейки. Ни на лекарства, ни на ремонт, ни на что. Всё. Кончено. 

На том конце повисла мертвая тишина, потом возмущенный вскрик: 

— Как ты можешь! Мы же родители! Мы тебя вырастили, вложили в тебя всё! И это благодарность? Ты хочешь, чтобы мы на улице оказались? 

— Вы – взрослые люди, — сказала я. — Решайте свои проблемы сами. Я не ваша дойная корова. Я не кошелек. Больше – никогда. 

Я положила трубку. Сердце колотилось. Но сквозь привычный страх и вину пробивалось новое чувство – хрупкое, почти незнакомое. Облегчение. Долгий путь к себе только начался, но первый шаг – отказ платить за мифическую любовь – был сделан. Я больше не кошелек. Я – человек. И это дороже всех их вечных «нужд».