Невестка обвинила меня в том, что я помогаю сыну скрывать измены, – пришлось рассказать ей всю правду

Когда раздался звонок в дверь, я подумала, что сын забыл ключи. Но на пороге стояла Катя, моя невестка. Лицо – белое, глаза – огромные, полные такой боли и ненависти, что у меня сердце сжалось. 

— Мамаша, — шипела она, едва переступая порог, — долго вы будете покрывать своего ненаглядного сыночка? 

Я отшатнулась: 

— Катя, что ты? О чем? 

— О чем?! — она засмеялась, и этот смех был страшнее крика. — Вы думаете, я слепая? Каждый раз, когда он «задерживается на работе» или «внезапно уезжает в командировку», он тут! У вас! А вы ему и стол накроете, и белье постираете, и алиби обеспечить поможете! Вы – его соучастница! Вы так же виноваты в его изменах, как и он! 

Слово «измены» прозвучало как пощечина. Я почувствовала, как кровь ударила в лицо. Помочь сыну скрывать измены? Это было чудовищно. Я люблю Катю, как дочь, обожаю внуков. Как она могла такое подумать? 

— Катя, опомнись! Я никогда… 

— Никогда? — она перебила меня. — А позавчера? Он был здесь с десяти вечера до утра! Говорил мне, что ночует у друга после корпоратива! А сам сидел на твоей кухне! Я видела его машину! 

Память о том вечере вспыхнула ярко. Да, Сережа был. Примчался поздно, измочаленный, с запахом алкоголя. Но не от веселья. 

— Катя, он не у друга был… — начала я, но она не слушала. 

— Врете вы все! Мать и сын! Клуб лжецов! — Катя рыдала уже беззвучно, слезы текли по щекам. — Вы всегда на его стороне! Вы ненавидите меня! Вы рады, что он мне изменяет! 

Что-то во мне надломилось. Эта несправедливость, это обвинение в предательстве. Я видела, как она страдает, но видела и ее ярость, направленную не туда. Страх за сына, за их семью, который заставлял меня молчать, вдруг сменился жгучей потребностью защитить. Защитить от этой чудовищной лжи. 

— Хватит! — крикнула я. 

Катя вздрогнула, замолчала. 

Правда могла разрушить все. Но ложь Катиного обвинения разрушала меня здесь и сейчас. 

— Сережа был здесь позавчера, да. Но не потому, что ему надо было скрыться от тебя с любовницей, — я смотрела, как ее гнев сменился недоумением. — Он приехал сюда потому, что у него случился приступ паники. Сильнейший. Он еле дышал, трясся, думал, что умирает. Он не мог поехать домой в таком состоянии, напугать тебя и детей. 

Катя замерла. 

— Он… паника? — прошептала она. 

— Да, — кивнула я. — Он борется с этим уже полгода. Боится тебе сказать. Боится, что ты подумаешь, будто он слабый. Боится, что ты не поймешь… или бросишь. Он умолял меня никому не говорить. Даже тебе. Особенно тебе. Говорил, что справится сам, что не хочет тебя обременять. — Горечь переполняла меня. — Я покрывала его, да. Но не измены, Катя. Я покрывала его страх. Его стыд. Его глупую, непростительную попытку защитить тебя… от правды о себе самом. 

Она смотрела куда-то мимо меня. 

— Панические атаки? — наконец выдавила она. — Полгода? И… я ничего не замечала? 

— Он очень старался скрыть, — тихо сказала я. — Работал над собой, ходил к психологу тайком. Но позавчера… было особенно плохо. 

Я видела, как в ее глазах боль от предполагаемой измены медленно, мучительно сменялась другой болью – от осознания, что человек, с которым она живет, так долго страдал в одиночестве. 

— Почему… почему ты не сказала мне раньше? — спросила она, и в ее голосе уже не было обвинения, только растерянность и ужас. 

— Потому что дала слово сыну, — ответила я просто. — И потому что думала, что так лучше. Для вас обоих. Теперь я вижу, как ошиблась.

Она молчала. Я знала, что рассказав правду, я, возможно, разрушила доверие сына ко мне навсегда. Но ложь была невыносима. Теперь правда была между нами. Горькая, колючая, страшная. Какой будет ее цена – покажет время.