– Почему ты к своему ребенку относишься лучше, чем к моему?! – кричал муж, не понимая, что дело не в детях

Его голос прервал мои мысли. Я стояла у раковины, мыла посуду, и вдруг – этот вопль, сорвавшийся с его губ: 

— Почему ты к своему ребенку относишься лучше, чем к моему?! 

Я повернулась, не понимая о чем речь. Он стоял в дверях кухни, лицо искажено гневом, мускулы напряжены. Глаза метали искры обиды, которая копилась, видимо, долго. 

— Что? – переспросила тихо, хотя прекрасно расслышала. Расслышала и эту страшную фразу «свой» и «мой». Как будто мы делили не просто детей, а территории. 

— Да вот же! – Он ткнул пальцем в сторону гостиной, где наши общие дети – его сын от первого брака Саша (15) и моя дочь Аня (14) – делали уроки. – Аня просит новый телефон – ты уже копишь! Саша месяц назад просил кроссовки – «потом, дорого». Аня вчера пришла в десять – ничего, «ну бывает». Саша задержался на час – ты устроила ему допрос с пристрастием! И так во всем! Ты его не любишь! 

В его словах была своя горькая правда, вырванная из контекста. Но не та правда, о которой он кричал. Дело было не в Саше. Совсем не в нем. 

Я посмотрела на мужа, на его лицо, пылающее несправедливостью. И почувствовала не гнев, а глухую, тоскливую усталость. Усталость от этой стены, которую он сам возвел между нами. 

— Ты помнишь, – начала я с трудом, – как я водила Сашу по врачам в прошлом году? Когда у него начались головные боли? Три недели анализов, МРТ, очереди. Я брала отгулы, сидела с ним, уговаривала не бояться. Ты был тогда в командировке. «Важные переговоры». 

Он нахмурился, отвел взгляд. 

— А помнишь, как я просила тебя поговорить с ним в начале года? Учителя жаловались – прогулы, грубость. Я сказала: «Он тебя слушает, поговори». Ты ответил: «Он уже взрослый, сам разберется». И ушел смотреть футбол. 

— При чем тут это? – пробурчал он, но уже без прежней ярости. 

— При том, – я подошла к нему ближе. – Что я не делю их на «своих» и «твоих». Когда я вижу, что Ане нужна помощь – я рядом. Я знаю ее учителей, ее подруг, ее страхи перед контрольной по математике. Я знаю, почему ей нужен новый телефон – старый треснул, и она стесняется. Когда Саша молчит, запершись в комнате, я стучусь. Иногда он открывает, иногда нет. Но я стучусь. Я пытаюсь. А ты? Ты знаешь, что у него снова начались головные боли? Что он влюбился? Что он боится не поступить? 

Он молчал. Гнев сменился растерянностью. 

— Я не требую невозможного, – продолжала я. – Я требую просто… присутствия. Не денег, не громких слов. Просто будь рядом. С обоими. Узнай их. Пойми. Тогда не будет этих воплей о «твой» и «мой». Тогда будет просто… наши дети. Которым нужны мы оба. 

Я подставила руки под струю воды. 

— Я не отношусь к Саше хуже, – сказала в стену, уже не ожидая ответа. – Я отношусь к нему так, как позволяет твоя отстраненность. Я пытаюсь заполнить пустоту, которую оставляешь ты. И это очень тяжело. И очень больно – слышать такие обвинения. 

За моей спиной воцарилась тишина. Тяжелая, звенящая. Я слышала только шум воды и собственное сердцебиение. Он не ушел. Но и не подошел. Замер где-то на полпути – между гневом и пониманием. Между своей правдой и моей. 

Дело было не в детях. Никогда не было в них. Дело было в нас. В пропасти между нами, куда падали его сын и моя дочь. И я устала быть единственной, кто пытается эту пропасть хоть как-то замостить. Даже если камни режут руки.