Свекровь отдала все детские вещи соседке, потому что хотела сделать доброе дело

Я аккуратно складывала крошечные ползунки в коробку с надписью «На память», когда услышала звонок в дверь. Годовалая Майя спала в своей комнате, и я торопливо смахнула прядь волос со лба, стараясь не разбудить ее шумом. На пороге стояла свекровь, Татьяна Ивановна, с сияющей улыбкой, которая всегда предвещала что-то… неожиданное.

— Заходите, — проговорила я, машинально поправляя фартук, испачканный детским пюре. — Майя спит, но скоро проснется.

— Не беда, я потом с ней поиграю, — она прошла на кухню. — А ты всё еще не разобрала коробки в кладовке? Там же целый склад!

Я нахмурилась. В кладовке хранились вещи Майи: распашонки, в которых она впервые приехала из роддома, шапочка, связанная моей мамой, даже те самые носки с мишками, которые Татьяна Ивановна подарила на выписку. Я берегла их, как реликвии. Иногда, когда дочка засыпала, я перебирала эти вещи, и представляла, как однажды, возможно, надену их на второго ребенка. Или просто сохраню для Майи, чтобы она, став взрослой, прикоснулась к своему началу.

— Это не хлам, — ответила я. — Это память.

Свекровь хмыкнула, доставая чашки для чая:

— Память — в сердце, а не в тряпках. Вот у соседки моей, Натальи, внук родился, а они еле сводят концы с концами. Я все твои коробки ей отдала. Пусть хоть ребеночек в хорошее одет будет. Доброе дело сделала!

— Вы… что? — я не могла поверить. — Без спроса? Это же мои вещи!

Татьяна Ивановна налила чай:

— Ты бы всё равно не рассталась. А людям помощь нужна. Не жадничай, Мариночка. Ты же добрая.

Я побежала в кладовку. Полки, где еще вчера стояли аккуратные коробки, были пусты. Осталась только ленточка от одного из свертков — та самая, которой был перевязан конверт из роддома. Я сжала ее в ладони, чувствуя, как слезы подступают к горлу. Там было больше, чем одежда. Там были первые месяцы Майи. Там была я — та, что только училась быть матерью.

— Вы не имели права! — вырвалось у меня, когда я вернулась на кухню. Татьяна Ивановна сидела, разглядывая фотографии Майи в телефоне, и даже не подняла головы.

— Ой, брось драматизировать. Новые купишь, если так хочется. А Наталье не на что. Ты должна понять.

Майя заплакала в комнате, но я застыла на месте, глядя, как свекровь идет укачивать ее. Она взяла дочь на руки, заговорила с ней своим мелодичным голосом. И Майя, моя Майя, которая обычно плакала у чужих, притихла, уткнувшись носом в ее плечо. Татьяна Ивановна улыбалась, качая ее, и в этой картине было что-то невыносимо правильное: опытная бабушка, утешающая ребенка, пока непутевая мать стоит в дверях с лицом, искаженным обидой.

— Я… я пойду прогуляюсь, — пробормотала я, хватая куртку.

На улице моросил дождь. Я шла, не разбирая пути, сжимая в кармане ту самую ленточку. Звонила Наталье — та, смущаясь, сказала, что уже отдала часть вещей знакомым из села. «Мы думали, вам не нужно… Татьяна Ивановна сказала…» Я бросила трубку, чтобы не расплакаться.

Когда пришла домой, свекровь собиралась уходить. 

— Майя спит. И не дуйся, ладно? Жизнь длинная, наживешь.

Дверь захлопнулась. Майя посапывала, сжимая в кулачке край одеяла. Я села рядом, гладила ее теплую щеку и думала о том, как объяснить ей когда-нибудь, почему у нас нет ее первых пинеток. Или как признаться, что я, взрослая женщина, до сих пор храню в шкатулке ленточку, потому что это все, что осталось от ее младенчества — того, что забрали у меня под маской доброты.

Добро — оно должно быть по согласию. Или это уже не добро, а самоуправство, приправленное нравоучениями.