Всю жизнь помогаю маме деньгами, а недавно узнала, что она говорит обо мне своим подругам

Всегда считала помощь маме святой обязанностью. Студенческие стипендии, первые зарплаты, премии — половина неизменно уходила ей. «У меня пенсия мизерная», «коммуналка выросла», «сапоги износились» — ее жалобы были фоном моей взрослой жизни. И я помогала. Помогала, пока не услышала случайно тот разговор. 

Зашла к ней в среду днем, не предупредив. Воспользовалась своим ключом, потому что мама часто дремала в это время. Дверь в кухню была приоткрыта, и до меня донеслись голоса — мамин и ее закадычной подруги, тети Люды. Я замерла в коридоре, услышав свое имя. 

"— …А Танька моя, представляешь? Совсем забыла, что мать есть! — голос мамы был жалобным, слезливым, каким она говорила только с подругами. — Живет себе припеваючи, деньги водопадом, а на родную мать — шиш с маслом! Я тут впроголодь, честное слово, Людок! Всё сама, всё сама..." 

В ушах зазвенело. Я прислонилась к стене. В кармане лежали только что снятые с карты купюры — как раз для ее «коммуналки». А в голове проносились цифры: прошлый месяц — лекарства на пять тысяч, перед тем — новый холодильник, ползарплаты... 

"— …Да уж, нынче дети эгоисты, — вздохнула тетя Люда. — Моя тоже не сахар. Но чтоб совсем не помогать… это же родная мать!" 

Мама что-то промычала в ответ, соглашаясь. Я больше не могла слушать. Тихо вышла на лестничную площадку, закрыла дверь с щелчком и опустилась на ступеньки. Руки тряслись. Обида, гнев и какое-то дикое разочарование душили. Всю жизнь? Всю жизнь я была для нее лишь донором, а в ее глазах — черствой эгоисткой? 

Следующие дни были адом. Я не звонила. Не приезжала. Деньги, конечно, не перевела. Ее звонки я игнорировала. Накопившаяся ярость затвердела внутри холодным, тяжелым камнем. Я ждала. 

Она приехала сама в воскресенье, с видом оскорбленной невинности. 

— Тань, что случилось? Почему не берешь трубку? Деньги мне нужны срочно, свет почти отключили! — заявила она с порога, даже не поздоровавшись. 

Я стояла посреди комнаты, спокойная, как лед. Не предложила сесть. Не ответила на ее фальшивую тревогу. 

— Я была у тебя в среду, — сказала ровно. — Слышала твой разговор с тетей Людой. 

Она побледнела. Глаза забегали. 

— Ой, что ты... что ты могла услышать? Мы просто... болтали... 

— Болтали? — моя улыбка была без тепла. — О том, как твоя дочь Татьяна живет припеваючи, а тебя, бедную, бросает на произвол судьбы? О том, что я тебе — шиш с маслом? Это ты называешь «просто болтали»? 

Она попыталась вскинуть руки: 

— Танюш, ты не так поняла! Я же не хотела... Это просто... в сердцах сказала! 

— В сердцах? — перебила я. — Ты «в сердцах» годами принимала мои деньги? «В сердцах» копила на книжке триста тысяч, пока я отрывала от своей семьи? А сама обливала меня грязью перед подругами? Это ложь. И подлость. 

Она открыла рот, но я перебила. 

— Всё. Больше ни копейки. Никогда. Твоя «бедность» — твоя проблема. И твои подруги теперь точно знают, какая ты мать. Можешь идти. 

Она замерла, будто окаменела. Потом что-то пробормотала про неблагодарность, про то, как растила одна... Но я уже не слушала. Повернулась к окну, спиной к ней. Слышала, как она шумно вздохнула, постояла еще минуту и наконец ушла, хлопнув дверью. 

В квартире воцарилась тишина. Я подошла к столу, где лежали деньги, приготовленные для нее. Взяла купюры. Они казались теперь просто бумажками, освобождением от долга, которого не было. Я бросила их в ящик стола. На душе было пусто, холодно, но удивительно спокойно. Как будто срезала гнилую ветку, отравлявшую дерево. Наконец-то.