Я буду жить у сына, а не у тебя, – заявила свекровь, а потом долго передо мной извинялась

Людмила Тимофеевна стояла на пороге, сжимая сумку с вещами. Ее пальцы нервно теребили ручку, но взгляд был твердым. Я только что закончила мыть посуду, а Сергей, как всегда, задержался на работе.  

— Садитесь, — предложила я, кивая на стол. — Чай налью?  

Она села, отодвинув салфетницу, будто расчищая пространство для важного разговора. Я поставила перед ней чашку, но она даже не притронулась.  

— Я переезжаю к Сергею, — сказала она резко. — Не к тебе. К сыну.  

Я замерла с чайником в руке. Мы с Сергеем жили в одной квартире уже пять лет. Его мать оставалась в старом доме после смерти мужа, отказываясь даже обсуждать переезд. А тут вдруг…  

— То есть… вы будете жить здесь? — спросила я, стараясь не выдать растерянности.  

— Да. В гостиной поставлю диван.  

Она говорила так, будто это было решено без меня. Сергей не предупредил. Или предупредил, но я пропустила? В голове мелькнуло: «Он даже не спросил».  

— Сергей знает? — голос дрогнул.  

— Конечно. Это его дом.  

В тот вечер мы с мужем поссорились впервые за годы. Он оправдывался: мать одна, дом разваливается, он не мог отказать. Я кричала, что нам не хватает места даже для себя, а он молчал. В итоге Людмила Тимофеевна переехала через неделю.  

Ее диван в гостиной стал символом всего, что пошло не так. Она критиковала мой суп: «Сергей в детстве любил гуще». Однажды услышала, как она шепчет сыну: «Ты точно счастлив?»  

Я пыталась говорить с ней, но она отворачивалась. Сергей просил «потерпеть», пока мать «привыкнет». А я привыкала к мысли, что мой дом уже не совсем мой.  

Все изменилось в тот вечер, когда я вернулась с работы позже обычного. Людмила Тимофеевна сидела на кухне, уставившись в пустую чашку.  

— Извини, — сказала она, не глядя на меня.  

Я подумала, что ослышалась.  

— Прости, — повторила она громче, и я заметила, как дрожат ее губы. — Я… я была не права.  

Она подняла глаза, и я увидела в них страх.  

— Почему? — спросила я, садясь напротив.  

— Думала, ты отнимешь сына. Боялась, что стану ненужной. Решила: если буду рядом, выгонишь. Поэтому нападала первой.  

Она говорила медленно, словно вытаскивала из себя занозы. Рассказала, как ревновала Сергея ко мне, как ночами плакала от одиночества, но гордость не позволяла признаться.  

— А потом поняла: ты не враг. Ты просто любишь его по-своему.  

Она замолчала. Я вдруг вспомнила, как она учила меня печь его любимые оладьи, но я тогда назло испекла блинчики.  

— Я тоже виновата, — вырвалось у меня. — Думала, вы меня ненавидите.  

— Ненавижу? — она горько усмехнулась. — Я завидовала. Ты дала ему то, чего я не смогла: покой.  

Мы говорили до полуночи. Она призналась, что хотела уехать обратно, но боялась, что я обрадуюсь. А сегодня утром услышала, как я советую Сергею купить ей новое одеяло, потому что старое «совсем истрепалось».  

— Ты заботилась обо мне, а я… — она смахнула слезу.  

На следующее утро Людмила Тимофеевна переставила диван к стене, освободив место для моих цветов. А вечером спросила: «Научишь печь твои блинчики?»  

Сергей, вернувшись, замер на пороге: мы смеялись над подгоревшим блином.  

Теперь ее диван стоит в углу гостиной. Иногда она слишком громко хвалит мой суп. Но когда она говорит: «Сынок, помоги невестке посуду убрать», — я понимаю: это ее способ сказать «спасибо».  

А еще я, наконец, разглядела: ее упрямство — просто обратная сторона моего. И общее у нас все-таки есть.