– Я всю жизнь была для него кошельком, – сказала свекровь, – теперь твоя очередь

Я заметила этот взгляд еще на свадьбе. Павел стоял в зале регистрации, улыбался так, будто держал в руках приз. Его мать, Любовь Степановна, стояла в первом ряду, сжав губы. Тогда я не догадывалась.  

Она пришла ко мне через месяц после медового месяца. Павел уехал в командировку, а я разбирала вещи. Любовь Степановна положила на стол коробку конфет и села, будто собиралась провести здесь вечность.  

— Он просил денег? — спросила она внезапно.  

— Нет… 

Она кивнула, будто ожидала этого. Потом продолжила: 

— Я всю жизнь была для него кошельком, — сказала она. — Теперь пришла твоя очередь.  

Сначала я думала, это ревность. Павел часто говорил, что мать слишком контролирует его, но после ее слов задумалась. В тот же вечер он прислал сообщение: «Крошка, не могла бы ты перевести мне 50 тысяч? Сломался ноутбук, а отчет горит». Я перевела.  

Просьбы участились. Каждый раз — новая причина: срочный проект, поломка машины, долги перед друзьями. Я копила на ремонт кухни, но деньги таяли. Однажды за ужином я осторожно спросила, когда он вернет хотя бы часть. Павел засмеялся, обнял меня за плечи:  

— Ты же моя жена, разве мы не одна семья?  

Любовь Степановна стала приходить чаще. Рассказывала истории, которые я не хотела слышать.  

— В восемнадцать он выпросил у меня последние деньги на «курсы актерского мастерства», — говорила она. — Потом продал мои серьги, чтобы уехать в Москву с девчонкой. Когда я попала в больницу, он пришел лишь на день выписки — попросить оплатить его долги.  

Я молчала, а она смотрела на меня так, словно ждала, что я закричу. Но кричать было поздно.  

Перелом случился в марте. Павел попросил занять 200 тысяч у моей сестры. «Для бизнес-партнера, это вопрос доверия», — говорил он. Я отказалась. Он не разговаривал со мной три дня, а потом принес розы и билеты в Сочи.  

— Прости, я был ослом. Давай начнем все сначала, — целовал мои ладони.  

Мы улетели. В аэропорту он купил дорогие часы, сказав, что это «инвестиция в имидж». 

Любовь Степановна ждала меня на пороге, когда мы вернулись. Павел, увидев ее, прошипел: «Не смей», — и ушел в комнату. Она вошла, не снимая пальто.  

— Ты беременна? — спросила она внезапно.  

Я кивнула, не понимая, откуда она знает. Две полоски появились только вчера.  

— Сделай аборт.  

— Что?!  

— Или родишь ему вечный кошелек, — она говорила тихо, но каждое слово било как молоток. — Он не умеет любить. Только брать.  

Я выгнала ее. Кричала, что она сумасшедшая, что ненавидит сына. Она ушла, оставив на столе конверт. Внутри были документы: кредиты на ее имя, расписки.  

На следующий день Павел попросил оформить кредитную карту для его «нового проекта». Я отказалась. Он швырнул вазу об пол.  

— Ты как мать! — кричал он. — Вы обе думаете только о деньгах!  

Любовь Степановна забрала меня к себе той же ночью. На столе стояло фото Павла в детстве — улыбающийся мальчик с разбитым коленом.  

— Я много работала, чтобы он не нуждался, — сказала она, наливая мне чай. — А он научился разбивать колени специально, чтобы я бежала его спасать.  

Я сделала аборт на следующее утро. Не из-за ее слов. Из-за страха, что однажды мой ребенок посмотрит на меня глазами Павла и скажет: «Мама, дай».  

Сейчас я подаю на развод. Любовь Степановна помогает с адвокатом. Иногда, когда мы разбираем документы, она внезапно замолкает и смотрит в окно.  

— Прости, — говорит она тогда. — Я должна была предупредить тебя раньше.  

Но я не злюсь. Мы обе платим по его счетам — просто разной монетой.