Зять запретил мне вмешиваться в воспитание внуков, а я не могу спокойно смотреть, как он с ними обращается

мнение читателей

Дом наполнен смехом внуков — это мой кислород. Маленькая Лиза с кудряшками-пружинками и серьезный Сережа, вечно что-то конструирующий из кубиков. Но последние полгода этот свет меркнет, сдавленный тяжелой рукой зятя, Дмитрия. 

Сегодня — обычный вечер. Я пеку их любимые сырники, аромат ванили плывет по кухне. Из гостиной доносится приглушенный, но жесткий голос Дмитрия. Сердце ёкает. Подхожу к двери, приоткрываю. Сережа, весь в слезах, пытается собрать рассыпавшийся конструктор. 

— Сколько раз повторять? — голос Дмитрия, как наждак по стеклу. — Не можешь — не берись! Идиотские пальцы! Ишь, реветь вздумал? Сопляк! 

Он не бьет. Никогда не бил, насколько я знаю. Но его слова... они оставляют синяки на детской душе. Сережа съеживается, пытается заглотнуть рыдания, плечики мелко дрожат. Я не выдерживаю. 

— Дима, ну что ты так? — врываюсь я, голос дрожит от накопившейся боли. — Он же ребенок! Ошибся, конструктор сложный... Помоги ему, объясни спокойно. 

Дмитрий медленно поворачивается. Его взгляд — не гнев, а ледяное презрение. Лиза, притихшая в уголке дивана, вжалась в подушку. 

— Марина Ивановна, — произносит он с убийственной четкостью. — Мы уже говорили. Мои дети. Мое воспитание. Ваше место — печь пироги и читать сказки на ночь. Все. Понятно? 

— Но это жестоко! — вырывается у меня. — Они боятся тебя! Постоянно на нервах! Это не воспитание, это... 

Он резко встает, перекрывая меня ростом. В комнате воцаряется гнетущая тишина. Сережа почти перестал дышать. 

— Жестоко? — Дмитрий усмехается, но в глазах — опасный блеск. — Я их к жизни готовлю, Марина Ивановна. К реальному миру, где никто сюсюкаться не будет. А вы своей мнимой добротой растите слабаков. Повторяю последний раз: не вмешивайтесь. Или... — он делает паузу, и в ней висит невысказанная угроза, — ...ваши встречи с внуками придется серьезно ограничить. Очень серьезно. Выбирайте. 

Он берет Сережу за плечо, властно. 

— Пошли, сынок. Разберем твой хлам. Без бабушкиных нравоучений. 

Они уходят в детскую. Дверь закрывается. Я остаюсь посреди гостиной, оглушенная. В ушах звенит от его слов: "Очень серьезно ограничить". Лиза неслышно подходит, обнимает мои колени, большие глаза полны немого вопроса и страха. Я глажу ее шелковистые кудри, а внутри — ледяная пустота и бессилие. 

Как молча смотреть? Как дышать, зная, что в соседней комнате маленькие сердца сжимаются от страха и унижения? Я вижу, как Сережа стал замкнутым, как Лиза вздрагивает от резких звуков. Моя "мнимая доброта" — это просто любовь. Без условий. Без унижений. 

На столе остывают сырники. Аромат ванили вдруг кажется приторным, почти тошнотворным. Я прижимаю Лизу, целую макушку, ищу в ее тепле опору. Но внутри только один вопрос, острый как нож: что страшнее — видеть, как калечат их души, или не видеть их вовсе? Пока ответа нет. Только беззвучные слезы, которые я смахиваю, чтобы Лиза не видела. 

В рубрике "Мнение читателей" публикуются материалы от читателей.