Как мы жили в 70-е годы: «Дети бежали из лагеря каждый день, и их никто не искал»

Такого сегодня невозможно представить даже на миг. Ни технически, ни ментально. Ну, то есть, в век соцсетей и стопроцентной телефонии, в эпоху знаниях все и всеми своих прав и законов такие события, что произошли со мной ровно 50 лет назад, сегодня показались  бы фантастическим бредом на первый и на все последующие взгляды.    

…Мы стояли перед ним посреди леса. Высокий мужчина в расстегнутых брюках смотрел на нас, девочек 10 и 14 лет, как-то отрешенно. Нет, там не было ни похоти, ни хищного желания схватить,  догнать. И вообще нам было не страшно. Мы, пара наивных школьниц, у него спрашивали: «А как пройти на автостанцию, дядя»? Мужчина что-то отсутствующе промычал. В общем, дороги «дядя» не знал. А мы тогда не понимали, что сегодня бы его назвали «маньяк» и еще разными другими плохими словами. Хотя, конечно, никаким маньяком мужик не был, иначе мы бы о нем еще услышали. Но сейчас – не об этом.  

Очнувшись от неожиданности, мы молча припустили бегом, продираясь сквозь бурелом и ветки. Но это я для красного словца  сказала: «припустили». На самом деле бежать мы не могли, а лишь изображали бег: по ногам били огромные чемоданы, которые наши родители зачем-то нам набили всяким ненужным хламом, который все равно не пригодился.

Причем мой чемодан был намного больше, чем у моей спутницы. А было мне десять лет.
Пришло время вспомнить, куда и откуда мы бежали. Шел август 1974 года, и мы с Галей Л. Оказались пленницами «художественной» смены в пионерлагере «Чайка». Галя уже заканчивала Вологодскую детскую художественную школу, а я только поступила в нее. Не знаю, как моя мама умудрилась впихнуть меня в отряд «юных художников», которые с утра до вечера, взял с собой этюдники, папки, краски и кисти, отправлялись «на этюды». Это были почти сложившиеся мастера живописи, иначе бы они просто не поехали бы туда. На самом деле, после, в будущем многие из тех, кто находился со мной тогда в «художественном» отряде, стали маститыми живописцами с именами. В том числе и моя спутница, которая, как и я, ужасно заскучала по дому. Нам надоели эти бесконечные «пленэрные» походы по полям, карьерам и лесным опушкам, вечерние «просмотры» готовых работ. Ведь, в отличие от моих товарищей по лагерю, я не была подготовлена к рисованию с натуры, и все эти «компоновки», «палитры», «лессировки» и «перспективы» меня пугали и раздражали. Нет, конечно, рисовать нравилось, но – не из-под палки, как поденщина. И запах красок меня привлекал, ведь не зря я поступила в художественную школу – впереди было четыре года обучения.   

Но в общий «коктейль» пребывания в «Чайке» неприятных нот добавлял факт, что я там была младше всех, а за столиком в «лагерной» столовой меня посадили к «простым» парням из «рабочих» семей, не из нашей, художественной смены. Они дразнили меня «Репиным», а один, особенно вредный мальчишки, пинал меня ногами под столом. Жаловаться в те годы было не принято не то что родителям, но даже педагогам.
Решимости мне добавило и то, что из «Чайки» побежали. Каждый день в столовой нам тихонько сообщали, что из того или иного отряда домой сбегали пионеры. Кого-то возвращали обратно. Про судьбу остальных мы узнать не успели. Потому что мы  с Галиной тоже решили убежать.  

Галя была старше на четыре года и выше на голову. Она казалась мне очень красивой и доброй. Блондинка с двумя пушистыми кудрявыми хвостиками, голубые глаза и тихий, но строгий голос – вот и все, что я помню. Руководила «операцией», конечно, Галя. Мне было приказано как можно незаметнее до завтрака собрать чемодан и спрятать его под кровать. В столовой, когда мой мучитель  попытался снова начать пинать под столом мои колени, я пнула его первой, показала язык, вдобавок громко при всех назвала «обезьяной». После тихо встала и ушла: я уже знала, что сюда не вернусь, и никакая сила не заставит меня вновь сидеть за одним столом с этим образиной. Но подобные типы – отчаянные трусы, вот и он покраснел от злости, но встать и догонять меня прилюдно  не посмел. Он лишь что-то униженно бурчал мне вслед, а я еще раз показала ему язык и даже прокричала, мол, счастливо оставаться!   

Как и было мне велено «старшим  наставником» Галей, я дождалась, пока мои товарищи – «юные художники» соберут папки и этюдники и отбудут в полевые условия рисовать. После мы совершенно беспрепятственно вышли из деревянного корпуса и  отправились лесом искать «автостанцию», где и повстречали странного дядьку. 

Однако вскоре мы благополучно вышли к дому отдыха, все еще оглядываясь, нет ли погони. Сели в  автобус, который должен был доставить нас на железнодорожную станцию. Перед отправкой нас в лагерь каждый родитель дал каждому из нас один рубль 15 копеек - именно столько стоил билет до областного центра. Что будет дальше, мы не умали. Но денег больше у нас не было.

Все-таки погоня едва не настигла нас: в автобусной окно мы увидели двух наших лагерных воспитателей. Они тревожно и быстро бежали в нашу сторону. Мы жалобно попросили уже сидевших на местах пассажиров «прикрыть нас», сказав педагогам, что «никаких девочек тут нет». Пассажиры немедленно прониклись нашей драмой и дружно ответили заглянувшим в салон двум дамам: «Никого нет!..»
Более того, одна пожилая женщина немедленно взяла над нами «шефство», препроводила на вокзал, купила нам билеты на наши деньги, посадила в вагон.

В общем, мы Галей были спасены. Она рассказала, что живет в самом центре Вологды, и что отец у нее – партийная шишка. И что ей за побег ничего не будет. А я ни о чем не думала, а лишь молча побрела с своим огромным чемоданом в свое Заречье. По дороге мне помогали нести его какие-то мужчины, в общем, я доперлась до дома.

… Соседские мальчишки во дворе рассказали мне, что утром проводили моего отца – на лодке-моторке он уехал в Тотьму.  Мама с моим старшим братом еще раньше укатила в литовский Тракай. Я села на крыльцо моего дома, а вокруг меня уже собралась небольшая толпа  соседей. Все решали, что мне делать.

Единственное, чего я боялась, что меня найдут воспитатели  и вернут назад. Поэтому, поставив чемодан в прихожую, я вернулась во двор. И уже через пятнадцать минут два взрослых парня (лет по 14) мчали меня к моей бабушке, которая жила в деревне километрах в двадцати от города. Там я и пережила благополучно отпуска моих родителей. Один раз, правда, мы с бабушкой навестили мой дом. Мобильной связи тогда не было. Родители еще не приехали, а в почтовом ящике, вероятно, уже дней десять томилось письмо из лагеря: «Уважаемые родители! Нас удивляет ваша беспечность и молчание. Ваша дочь сбежала из лагеря …» - и т.д., и т.п.                         

Понятно, что меня ничего не удивляло, я порвала письмо на мелкие кусочки, рассмеялась. И мы с бабушкой отправились обратно к ней в ее деревню.

Эта история долго не давала мне покоя. Я пыталась найти Галю, но так и не нашла.  Я видела ее рисунки в газетах и книгах, и понимала, что Галя стала настоящей художницей. Но искать ее уже не смела.  Недавно наконец нашла ее следы: знакомый писатель поведал, что у Гали получилась не очень счастливая судьба, и лет 15 назад ее не стало. 

Но осталась память. О том, что я не хотела быть художницей, и не стала. А вот моя случайная подружка – стала. И еще: в памяти и сейчас звучит лагерная песня, которую мы пели, хоть и не нравилась нам жизнь в лагере: «Чайка крыльями машет, за собой нас зовет. Пионеры, друзья и товарищи наши отправляются в новый поход… Плывут, плывут, плывут над нами облака, зовут, зовут родимые просторы и зеленые луга...»
Это лагерь наш так назывался: «Чайка». Сейчас его нет.